имела бессознательно, врожденно; темные силы владели ею, этою женщиной, не имевшею ни малейшей склонности к добру.
ГЛАВА XVI
В угрызениях совести
Стремительно Брут бежал прочь от царского жилища, точно гонимый толпою злых Эринний, богинь совести, карающих злодейство, – бежал, повторяя сказанную ему Туллией пословицу: «Дальше от Зевса, дальше от молнии»!
Этим «Зевсом» теперь ему стала казаться Туллия, а «молнией» – сила очарования ее дивных, черных очей и длинной, густой косы.
– «Дальше от Зевса, дальше от молнии!» Но куда же, куда убежишь от этой разящей силы?!
Брут остановился, задыхаясь от торопливого бега; он очутился среди Форума; над Римом восходило солнце; молодому патрицию казалось, что оно с укором взглянуло на него.
Брут оглянулся вокруг.
Вот храм Юпитера, карающего дурных людей. Напрасно повторял он «дальше от Зевса»! – Эриннии привели его именно к его храму. Вот святые для римлян твердыни Капитолия; вот роковая Тарпейская скала, откуда бросают изменников, осужденных на смерть; вот храм Квирина[7], защитника римлян, принявших в честь его название квиритов.
Все эти священные места, так же как солнце, взглянули, казалось, с укором и гневом на Брута, сообщника злодейки.
Солнце, этот светлый Соль-Гелиос, как будто грозил раздавить его своею золотою колесницей; Юпитер готовился бросить молнию не его виновную голову; Капитолий вопиял, что стопы презренного отверженца не должны больше попадать на его священную землю; Квирин считал его недостойным называться гражданином Рима; Тарпея манила на свои высоты, как достойного одного только лютой казни.
Мужество покинуло Брута, энергия исчезла; он поник головой, колеблясь, не решая, что ему предпринять теперь; его сердце разрывалось от невыносимой тоски; он неподвижно стоял, внимая укоры своего внутреннего голоса, как сердце-вещун говорит, что теперь для него кончена, порвана всякая связь с чистым, незапятнанным прошлым, нет уж ничего общего с его честными друзьями, что он, начавши ради мести за отца сближаться с ужасной женщиной, кончил тем, что полюбил ее, стал ее рабом, и никогда рука его на нее не поднимется, никогда не отомстит за отца.
Туллия предстала ему, как «Зевс» его жизни; ее разящая «молния», сгубив Арунса, обожгла, сгубила и Брута, попавшего на путь ее полета слишком близко и нет уж исцеления его сердечной ране, нет средства удовлетворить вопиющую совесть. Отмстить за отца он может только самому себе.
Брут стал искать свой кинжал, чтобы покончить с жизнью, – его не оказалось; кинжал им потерян при быстром прыжке в окно.
Брут стремительно побежал к Тибру, намереваясь утопиться, но там было много народа; рыбаки, как нарочно, в этом месте ловили рыбу.
– Смерть бежит от меня!.. – подумал несчастный человек, и печально пошел прочь, обратно на форум, покоряясь своей участи и тому, что судьба готовит ему в будущем.
Его размышления были одни других печальнее.
– Как склонюсь я теперь перед урной с прахом отца? Я нарушил мою клятву, данную перед костром его тела. Как обниму урну жены моей? Я ей изменил... Я сообщник злодейки.
Он вспомнил, как бы увидел дивный образ Туллии, услышал ее вчерашние любовные речи, и почувствовал, что она какою-то непонятною силой парализует его волю, что как бы внутренне Брут ни презирал ее, внешним образом он ей всегда покорится и сделает все, что она ему велит.
Римляне верили, что в трудные минуты жизни случайно услышанное слово есть оракул – глас богов.
Настало утро; в домах граждан начали отворять ставни и двери; простые люди, покидая с рассветом жилища, уходили по делам. Проходя мимо одного дома, Брут услышал плач мальчика, которого успокаивала мать, появившаяся на пороге двери с кувшином.
– Сейчас приду... экий нетерпеливый! Да потерпи же, подожди!
– Терпи и жди!.. Слова Турна!.. – подумал Брут в охватившем его каким-то странном, новом чувстве воскресающих таинственных надежд на что-то неизвестное. – Чего мне ждать?! Для меня все кончено!.. Все кончено!.. Я раб злодейки!.. Я ее говорящий пес.
Он предположил идти в дом Эмилия Скавра к Турну, рассказать о чем-то опасном для него, подслушанном ночью, но сознал, что в его памяти, от наплыва других, гораздо более важных и ужасных впечатлений, краткая беседа невидимок совершенно перепуталась, затуманилась. Ему начало казаться, что это просто зарыто что-то краденое, о чем раб, приехавший с Турном из деревни, сообщал по секрету одному из тех, что жили в городе, уведя его в сад с царского пира, куда оба пришли в свите господина.
Это какой-то пустяк, не стоящий упоминания.
Однако, Сивилла... впрочем...
Брут вспомнил, что говорившие не называли Сивиллу «Кумскою», – случайно или нарочно, это было неизвестно, но Брут, как и все, почитал только одну волшебницу Кумского грота, которая считалась агенткой Дельфийского оракула, его второю Пифией, прорицавшею в Италии, отсылая дары гадавших в Дельфы.
Других, простых Сивилл было множество; это было нарицательное слово, составленное из искаженных сокращений Seos (Зевс) и bouli – совет, т. е. советница от Зевса.
Эти размышления Брута прервались тем, что он услышал трубный звук, еще хуже поднявший в нем угрызения совести; ему показалось, будто это грозный голос адского судьи Миноса зовет его к ответу из преисподней, и совершенно растерялся, не зная, что делать: – идти ли по этому призыву туда, откуда он несется, или бежать от него прочь, как можно дальше, заткнув себе уши?
Но он вспомнил, что ночью, стараясь убежать дальше от Зевса, в лице Туллии, прибежал к еще более грозному для него храму Юпитера Капитолийского, – стало быть, от судьбы никуда не уйдешь.
