тяжестью его тела, под которым кроме всего этого были горшочки с оливковым маслом, сырые яйца, ягоды, пироги; все это опрокинулось, смешалось, раздавилось.
Поселяне толпились около этих сочащихся из корзины струй, и мазались ими.
Ультим был уверен, что от насильно проглоченной эссенции старик теперь впал в беспамятство, если и чувствует боль, то ничем не может выражать это, скованный летаргией, но ему почему-то упрямо казалось, будто он сквозь весь общий шум празднующих слышит тихие стоны лежащего, заглушаемые на самом деле, без сомнения, вполне, голосами хора поющих, инструментами играющих, топотнёю пляшущих, если бы и случилось так, что эссенция не подействовала после большого количества вина, выпитого обреченным на его последнем пиру для смелости.
Это деревенское жертвоприношение своею обстановкой ничуть не походило на мрачный ритуал городских священнодействий римлян.
Вместо раздирающей уши флейты или громоподобной трубы, тут преобладали инструменты ударные, вроде медных тазов и тарелок, и струнные – лиры и арфы из бычачьих жил, натянутых между рогами черепов животных, где глазные отверстия' служили для резонанса ящика из кости, оправленной в дерево.
Хор состоял из отборных, самых густых басов, певших унисоном старинный гимн, заповеданный преданием от дедов и прадедов, передаваемых по навыку слухом этими неграмотными полудикарями, еще не ведавшими никаких нот для запоминания мотивов кроме нервов собственного слуха.
Молодые мужчины, взявшись за руки, составили священный хоровод вокруг жертвы, который сначала стал обходить алтарь тихо, торжественно, сообразно мерному, протяжному мотиву поющих, ускоряя постепенно свои движения по мере ускорения темпа хором.
Ультим знал, что басы, сменяя одни других, прогудят очень долго гимны богине земли, знал, что их темп перейдет в самую быструю, отрывистую трескотню, что поведет к неистовому кружению хоровода пляшущих вокруг алтаря, после чего, уже едва держась на ногах от усталости, поселяне в торжественной процессии понесут жертву к назначенному месту и опустят в трясину.
ГЛАВА XIX
Инва, римский леший
Отдавши все принесенное, видевши, что Амальтея это положила, куда отец желал, и дождавшись помещения корзины Сатуры на алтарь, Ультим пошел домой, не остался плясать с молодежью, потому что ему было грустно отчасти по той причине, что принесенный в жертву человек был для него не то что прежние, чужие или неприятные мужики, как прошлогодний пастух, с которым он не всегда ладил, отчасти же потому, что он понял причины странности последнего времени в поведении своего отца. Ему было грустно, не хотелось веселиться.
До него из толкотни повсеместно снующего народа донеслись отрывочные разговоры:
– Вместо хилого Балвентия лежал бы теперь в Сатуре могучий дядя Грецин, ее четверо, право, не подняли бы...
– Шестерых мало.
– А уж как трудно было бы уложить-то его!.. Не упросишь, не умолишь никакими словами.
– Наши в шутку на днях сказали ему это; он, еще ничего не видя, помертвел, струсил.
– Пришлось бы возиться с ним еще дольше... силен как медведь.
– А хорошо бы!.. Забавно!..
– Да уж об этом был толк; если весь округ пойдет просить, господин не откажет... на что он ему?.. Управление сдаст старшему сыну.
– Тот еще не женат... погодим, женит, тогда...
– Невольнику это дело не трудное, особенно, если господин прикажет скорее свертеть свадьбу.
– Славная была бы жертва!..
– Чего лучше!..
– Балвентия, слышно, не понесут в болото; тут укладут в землю.
– Это что же так не по-прежнему? Надо как деды делали.
– Инва стал шалить; у других богов жертвы крадет себе.
– Ну вот!..
– От верных людей я слышал: видали его...
– Инву?!
– Идет вишь в сумерках или на заре утром, по болоту косматый, лохматый, не то медведь, не то собака.
– На четвереньках?
– Куда там!.. Как есть человек.
– А его бы пристрелить!..
– Пробовали; стрелы отскакивают.
– Не к добру это, знать и он себе человека наметил, требует.
– Дядю Грецина?
– Пожалуй...
