Терзаемый неотступными мыслями обо всем слышанном, Ультим был вне себя, когда вернулся домой с деревенского праздника. Он весь вечер просидел подле одного из толстых деревянных столбов, подпиравших потолок атриума квартиры родителей, прижавшись лбом в молчаливой неподвижности.
Вместе с ужасом за горькую участь, ожидающую в скором времени его отца, в голове Ультима ключом кипела, клокотала горячею смолой, до боли раздражающая мысль о том, что в римской деревне лучше живется негодяям, потому что их не приносят в жертву, как недостойных, нежели честным, так как их подвергают истязаниям в виде похвалы их достоинствам.
Тяжелая, долгая ночь началась для него!.. Одна из тех ужасных ночей, которым, кажется, конца не будет, минуты тянутся часами, часы – годами, а все вместе – целая вечность!..
Ультим с трудом дождался того времени, когда, наконец, забрезжил давно ожидаемый рассвет и чудное, теплое, осеннее утро озарило узенькую каморку подле просторного атриума, в которой юноша провалялся всю ночь без сна, в самых тягостных думах о сестре, брате, отце и лешем римской мифологии Инве, толки о котором, слышанные вчера от деревенских, неотступно лезли в его память, повторяя отрывки фразы: «Инва шалит... крадет себе жертвы, приносимые другим богам».
Мать испугалась при встрече с Ультимом, до того бледно было его лицо, а глаза горели, как у безумного, впалые, лихорадочно-расширенные, точно видящие что-то незримое для прочих смертных, отдаленное, роковое.
Она приметила, что ее любимый мальчик кусает себе пальцы, чтобы не заплакать.
Ее ворчанье усилило тоску юноши; весельчак, благодаря особенностям деревенского культа, превращался в меланхолика.
Ультим с минуты на минуту сильнее чувствовал, что его тянет все неодолимее опять в священную рощу, к той груде камней, на которой поселяне приносили вообще все свои жертвы близ ключа Терры, где вчера лежал несчастный Балвентий в корзине, израненный, зашитый накрепко в холст.
– Где он теперь?.. – думалось юноше.
Ультим знал место в трясине около господской усадьбы, куда прежде опускали такие жертвы, но про старого свинопаса слышал, будто решено предать его земле не там.
– Бедный дед «Поросячий ум» – восклицал он грустно.
Не дойдя до священной рощи, он остановился, с любопытством всматриваясь в происходящее.
Поселяне проплясали и пропели вокруг жертвы всю ночь, одни других сменяя, и только лишь теперь готовились к завершительному акту своего празднества, когда солнце уже было высоко.
Ультим не пошел к ним, потому что ему с горы от тропинки, где он находился, было виднее, как тронулась процессия этой тысячной толпы, имеющей во главе старшин, которые уже едва держатся на ногах от усталости, а еще больше – от веселья взаимных угощений.
За старшинами несут жертву... Несут тихо, направляясь не к болоту, а к ключу Терры, находящемуся вблизи того места, где стоял Ультим. Что они станут делать? Рыть могилу? – Но этого ритуал не допускает; жертву нельзя зарывать, как бы насильно втискивая в недра земли; ее можно только поместить в какое- либо сокровенное место, – в трясину или пещеру, в пропасть или расщелину, откуда богиня Земли могла бы, по поверью, взять или отвергнуть принесенное.
Ультим наклонился с горы, устремив глаза на огромную корзину, тихо подносимую к отверстию в камнях, откуда вытекал источник.
Он догадался, что жертву решено поместить в горный грот, столь тесный, что было сомнительно, пролезет ли туда корзина.
От ветра и болезненных содроганий измученного Балвентия, край платка на его лице выскользнул с правой стороны из-под обрамлявшей его гирлянды винограда с цветами и отогнулся.
Ультим увидел холстину, в которую с головой увернут и зашит принесенный в жертву свинопас, увидел часть его загорелой щеки с выправленной поверх холстины седою бородой... Жив ли он? Едва ли. Вероятнее, что ночью обреченный успел истечь кровью от ран, нанесенных ему для пресечения возможности к побегу, а если жизнь еще теплится в его хилом теле, то во всяком случае он теперь в бессознательном состоянии предсмертной агонии; муки его кончены; он их не чувствует.
С мыслью о том, что точно так скоро станут приносить в жертву его отца, Ультим хотел отвернуться от ужасной для него процессии, но не мог, точно глаза его приковались туда волшебною силой, как это бывает во сне.
Жертву поднесли к тесному устью грота, подняли, друг друга понукая, останавливая, указывая, приказывая, прося и угрожая, в поднявшемся народном говоре невежественных нетрезвых, усталых мужиков, говоря о ком-то, не называя имени:
– Тут он не сцапает, не оттягает... Тут всегда народ ходит... Да снаружи-то можно и камнями замуровать; ручью немного места надо; оставим ему проходец посредине.
– Вы, молодцы, когда провиснете, – сказал Камилл, – влево корзину поверните; там есть ямка; в ней жертве будет просторно...
Но молодцы-приносители не успели выполнить приказа жреца-старшины: влезать для этого никто из них не осмелился, чтобы не осквернить священную воду ногами, а лишь предварительно осмотрев снаружи эту мрачную впадину с факелом, они поставили на камни устья край корзины, намереваясь двигать ее извне в грот тихим подталкиваньем, как вдруг кто-то рванул ее из их рук с такою силой, как бы зацепив приспособленным рычагом, что она разом исчезла во мраке горных недр бесследно.
Оторопелые полудикари завопили, отшатнувшись прочь от грота:
– Оттягал и это себе, страшило ненасытный!..
В гроте кто-то возился вместо неизвестно куда пропавшей жертвенной корзины, поднимаясь из ямы к устью, и раздался голос, подобный тому, как говорят под маской или приложив ко рту пустой кувшин:
– Благодарю, честный народ!.. Я теперь долго не проголодаюсь.
– Инва!.. – закричали поселяне в безграничном ужасе от появления лешего.
