царей. Я дал обет отцу моему устроить там алтарь.
– Царь! – вскричал Нессо, обернувшись, и бросил секиру к самым ногам Нумитора в знак уважения, – я повинуюсь тебе, потому что ты законный царь не одних рамнов, а всего Лациума. Раздел государства всегда гибелен; все наши соседи стараются не разделять, а соединять племена под единую власть. Твой отец говорил мне, прощаясь перед смертью, что он это сделал по принуждению старшин Альбы, обольщенных Амулием. О, царь!.. Ты не ведаешь всю меру моего негодованья на этого человека, недостойного зваться братом твоим!.. Никогда не случалось в Лациуме ни такого беззакония, чтобы страну поделили на двух царей, ни того, чтоб покрыли нового жреца, не уверившись в смерти прежнего.
Перестав злиться на Эгерия, Нессо велел ему взять себе снятый мешок и новую секиру, пригласил его с Нумитором в хижину и угостил бывшим всегда у него в запасе вяленым мясом, рыбой, молоком и сыром с густым мучным киселем, который эти дикари ели, как сытную прибавку к кушанью, еще не имея привычки печь всегда настоящий хлеб, хоть это уже и было им известно, в виде лепешек и колобков различной формы, но повсеместное печение хлебов не практиковалось еще долго в Лациуме, даже и у римлян предпочитали хлебу быстро изготовляемый кисель.
Старый фанатик-медведь, Нессо был кротким ягненком пред уважаемым им пастухом-Нумитором; ради него он стал учить Эгерия, как следует раздувать рукава мешка, чтоб под ним жрецу не было душно, как упражнять руки взмахами секиры, чтобы сделать их сильными; заставил его выучить возгласы жертвенных формул и молитвы, заменяя в них имя Цинтии воззваниям к погребенным царям и вождям острова, которым тот переходит служить, заставил в течение дня несколько раз совершить примерное священнодействие для навыка.
– Теперь он готов для твоего нового святилища, – сказал он Нумитору под вечер, – прими его, царь, из моих рук, а если бы сплоховал в чем-нибудь, приведи его опять ко мне для наставления... приводи его ко мне и без этого... приводи в гости; он полюбился мне.
Нессо выразил сочувствие и всем другим начинаниям рамнийского царя, какие тот ему высказал в течение дня, и долго грустно смотрел вслед уходящим, пока мог видеть, как Нумитор, спускаясь с кручи, взял юношу за руку, помогая ему, так как тот нес на плече тяжелый мешок жреческого покрывала и секиру, как помог ему усесться с ним верхом на бревно, после чего они уплыли на озеро и исчезли в вечернем тумане из глаз Нессо.
К грусти старика о судьбе царя, лишенного большей половины владений, примешалась свирепая злоба на его узурпатора-брата.
Присвоение власти Амулием, умерщвление отца, перенесение совета старшин и жертвенника Латиара, главного бога племени, с берегов Альбунея в Альбу, – все это до Нессо не касалось, хоть и крепко не нравилось ему.
Оно имело под собою, хоть и весьма зыбкую, призрачную, но законную почву традиций священной Старины, предоставлявшей решительную санкцию всех важных дел не царю, а старшинам племени, от выполнения желания которых никто в царской семье не смел отказываться, тем более, что переход власти от отцов к сыновьям, в Лациуме никогда не был династией, а лишь периодическим, случайным явлением.
Нумитор обязан был уступить младшему брату власть над теми поселками, старшинам которых тот понравился больше его, а Прока обязан был умереть немедленно по объявлении ему воли совета, как больше нежелательный, одряхлевший глава племени.
Все это имело личину законности, но Амулий непростительно, неизгладимо оскорбил Нессо, – оскорбил лично и в такой ужасной форме, которая ни малейшей тени законности иметь не могла, ибо жрец ни в чем не провинился, чтобы смещать его казнью, а делать попытку сместить имел право лишь один человек однажды в год, в ночь праздника Цинтии, до чего еще было далеко.
ГЛАВА XXIII
У отцовской могилы
Отложивший свое отправление к соседям Нумитор и Эгерий без труда нашли около берегов Альбунея несчастную Перенну, которая намеревалась утопиться, получивши весть, что брат ее Переннис убит в борьбе с Нессо, а жених насильственно посвящен в аскеты. Эгерий схватил ее в свои объятия и вброд унес по реке на священный остров, где эту чету ожидало полное счастие взаимной любви.
С этого дня Перенна стала женою Эгерия, потому что тот ее «умыкал», – похитил, как это водилось в Лациуме и вообще у всех дикарей.
Приданое давалось дочери от щедрот родительских уже после ее свадьбы, которая не сопровождалась в ту эпоху ни обрядами, ни благословениями, ни пирами, а напротив, имела личину как бы тайны, причем все делали вид, будто не видят, не слышат, не знают о том.
К своему великому горю и ужасу, Нумитор застал Проку в его могильной землянке умершим.
Поглядев на нетронутую провизию, из которой убавилась лишь отпитая вода, он догадался, отчего так быстро угас его отец.
Прока не мог задохнуться, слегка притворенный дверным щитом от нападения козлов.
Нумитор вспомнил его слова о насильно проглоченных целиком бобах:
– Амулий набил мою грудь камнями; эти жесткие бобы разбухают и давят мне сердце.
Он принялся растирать грудь отца.
Прока еще был теплым, но в сознанье не пришел, а лишь издал два-три глухих, коротких вздоха, происшедших, быть может, не от оживления, а от выхода воздуха, наполнявшего его уже мертвые легкие, и стал коченеть, холодея.
Выйдя из землянки, Нумитор не сказал приведенным им пастуху и пастушке о своем великодушном порыве сыновней любви, а те ничего не нашли странным в том, что могила оставалась так долго незарытою, потому что не знали, в чем заключались обряды состоявшейся царской тризны, полагая, что все это так надо.
Эгерий боязливо прислушивался, стоя над ямой, не дойдет ли к нему голос погребенного Проки, уже считаемого Ларом царского могильника, но думал при этом, что Нумитор, именно в силу обрядовых уставов, навестил теперь отца, чтобы окончательно проститься с ним и что-нибудь поправить в его помещении, устроить, оставить его там на смерть поудобнее.
– Хорошо ему там? – спросил он тихо.
Нумитор, глотая слезы, не ответил, а лишь кивнул в подтверждение.
– Ничего с тобой не говорил?
Нумитор кивнул отрицательно.
– Он ведь не может, не должен... он закрыт; глаза ему завязаны; в рот вложили предсмертную жертву. Я шел долго около самой лодки, когда вы повезли его сюда. Но ты теперь все-таки видел его? Там темно, ведь; факел, с которым он, говорили, шел на смерть, конечно, догорел, погас... истомился, небось, сидя на одном месте-то, душно ему, да и голод, думаю, точит...
Нумитор ничего не ответил на это, взявшись за камни, чтоб заложить наглухо дверь.
– Но я отсюда слышал, как ты целовал его; он еще жив?
Не выдержав этих приставаний наивного юноши, Нумитор издал дикий вопль прорвавшейся скорби, стал стучать камнем в дверной щит землянки, призывая отца, как живого.
– Мой милый, мой дорогой, безвинно, безвременно замученный, сведенный в могилу отец, услышь мою речь, мою волю, мою клятву при твоей могиле: пока я царствую в племени рамнов, никто у меня не сведет старика живым в землю, ни в почетную яму, ни под порог жилища, ни насильно, ни добровольно; никто не убьет старую мать, не задушит больную сестру; никто не положит никакого человека, – ни латина, ни иноплеменника, – на жертвенный алтарь богов, ни по какому обету, ни по знамению; никто не столкнет мальчика в реку во время разлива. Я клянусь при твоей могиле, отец: если рамны не согласятся все это отменить у себя, я не буду царем; я уйду с моею семьею изгнанником, как уходят самниты «священной весны», – уйду туда, где люди не убивают безвинно своих ближних за то одно, что те стали лишними.
Произнесши клятву, Нумитор торопливо принялся закладывать дверь камнями, а потом зарывать ход к ней.
– Зачем же ты зарыл его? – спросил Эгерий с недоумением, – надо было оставить его живым... или ты зарыл его, как уже последнего? – зарыл потому, что он обречен? – нельзя тебе его открыть, развязать ему глаза, взять оттуда? – рамны дадут тебе клятву, какую ты хочешь, и за себя и за потомство свое; я теперь
