всяких драгоценностей, неизвестно кем собранных и откуда, принесенных в жертву мне; я их законный обладатель, потому что я – Инва, леший здешних мест и Палатинской пещеры.
Сказав это, Арпин захохотал.
– Инва! – воскликнул тихо Виргиний, вспомнив россказни Стериллы, вздрогнул и очнулся, открыл глаза.
Он увидел, что сидит на камне, где заснул, но его голова склонена к мягкому, теплому плечу человека, сидящего рядом; этот человек левою рукою обнимает его, бережно точно хрупкую заморскую редкость накрыв ему голову, чтобы свет не тревожил спящего, и его плащом, и еще чем-то странным, невиданным, серого цвета, длинношерстным, лохматым; острые когти видны на меховой руке, похожей складом на человеческую.
О том, что царевич говорил Фламину про поселянина, играющего роль лешего, Виргиний совершенно забыл, и сидел в ужасе неподвижно, пока странное существо само не отодвинуло его от себя, говоря тихим голосом, похожим на голос Арпина.
– Пора уйти... больше нельзя...
Его голова была огромною головою зверя, похожего на медведя. Он стоял на двух лапах с когтями, опираясь на огромную дубину.
– Инва! – вскричал Виргиний, бросившись прочь, чтобы убежать. – Леший заколдованной пещеры!
Медведь, казалось, усмехнулся, добродушно глядел на него, но ничего не ответил, а только стал манить его идти следом, направляясь в горы.
Виргиний пошел не из любопытства, а из страха отказом раздражить гения полей и лесов, которому нередко приносили в жертву ослов, закалываемых одним из самых важных сановников, жрецов или старшин, иногда даже самим царем в просторной пещере одного из прибрежных холмов около Тибра, принадлежавших трибе рамнов в Риме.
Это был ужасный обряд по той причине, что «бог» всегда являлся видимым образом, схватывал и уносил жертву на двух ногах, по-человечески, но издавая при этом рев столь ужасный, громоподобный, что ни с каким звуком живых существ его нельзя было сравнить, причем все жертвоприносители, конечно, разбегались, не исключая и самого царя.
Виргиний множество раз присутствовал на жертвоприношениях Инве, но лишь снаружи, издали, даже боясь заглянуть внутрь заколдованной пещеры; его всегда при этом удивляло, как и всех, что оглушительный рев чудовища ни одному человеку вне пещеры не слышен; кроме голосов жертвоприносителей, им мнились лишь тихие звуки, схожие с журчаньем отдаленного потока.
Не знавшие законов акустики наивные римляне тех времен, конечно, не могли объяснить такого явления, приписывая его могуществу таинственного обитателя Палатинского грота.
Следуя за медведем невиданной породы, Виргиний достиг входа в его логовище.
Это была просторная яма с не особенно крутыми стенами из горных камней, кое-где покрытых растительностью, глубиною немного больше человеческого роста. Пришедшие легко спустились туда.
– Не бойся! – сказал медведь глухим голосом из-под шкуры. – Не бойся, Виргиний! Там не страшно. Я покажу тебе мое жилище с одним условием; – не говори больше, не произноси ни слова даже шепотом. Если тебе надо будет что-нибудь сказать, разделить горе или радость, то приходи сюда или к Палатинской пещере в Рим и зови Инву без всякого страха. Я вечером решил бывать там, ждать, не принесут ли жертву, а днем буду караулить здесь.
Этот голос и походил и нет на голос Арпина.
Виргинию вспомнился говор Фламина с царевичем про какого-то Авла, играющего роль лешего, и ему стало казаться, что чудовище-разбойник нарочно принимает сходство с его другом, чтобы заманить к себе для гибели, почему-то не имея возможности растерзать его не в пещере.
Медведь довольно свободно пролез в отверстие горы и, высовываясь оттуда, стал манить Виргиния к себе, тихо говоря:
– Не бойся! Тут не страшно, только в пещере не говори ни слова со мной.
Виргиний одинаково боялся и влезать и ослушаться серого чудовища, имевшего человеческий склад фигуры и огромную дубину, против которой даже секира была бы бессильна; он ее легко мог выбить из рук и забросить на дерево единым махом, как Арпин уже забросил однажды.
Условие «не говорить в пещере» осталось для Виргиния непонятным, но он боялся спросить «Инву» о том, что оно значит – съест ли он его, если тот заговорит вопреки запрещению, или напротив, – человеческая речь будет мешать ему растерзать жертву?
Наивный Виргиний не был уверен, что перед ним обыкновенный человек, одетый в шкуру серого медведя-пещерника убитого, конечно, не им, а его предшественником, обитателем этой пещеры, или даже получившим ее от более отдаленных времен, так как такие чудовищные звери там давно вывелись, хоть и могли еще попадаться в виде редких, единичных экземпляров, остатков вымершей породы, среди Аппенинских высот.
Голос Арпина тоже ровно ничего не открывал его другу, потому что тот, как и все, верил, будто Инва принимает вид знакомых людей для сбивания с дороги путников, заманивания их к себе и погубления.
В голове Виргиния возникло подозрение, что его дед и царевич Тарквиний ошибочно считают лешего каким-то Авлом, что это настоящее мифологическое существо сбило их с толка наваждением, приняло вид Авла; Виргинию стало думаться, что Инва заманил таким же образом Арпина к себе, приняв с кем-либо сходство, и загрыз в недрах своего логовища.
Виргиний знал некоторые мифы и исторические предания греков в виде сказок, искажаемых на свой лад каждым из рассказчиков, в чем особенным усердием отличалась его бывшая нянька Стерилла, жившая на вилле фламина экономкой, но в школах и от домашних учителей римское юношество греческой мифологии и истории тогда еще не изучало, хоть уже и ездило в Грецию гадать у оракулов.
Виргиний знал сказание, как Тезей убил Минотавра в подземелье, хоть и во многих подробностях не верно; ему подумалось, что великим героем стал бы тот, кто убил бы Инву, освободил бы Лациум от боязни этого чудовища, от обязанности платить ему дань в виде приносимых в жертву ослов, а иногда и людей, которые тоже бесследно пропадали в страшной пещере прибрежного холма.
