– Тебе следовало бы быть крошечку любезнее, отец. Ведь он совсем не навязывался, ничего не требовал, не предъявлял, не грозил. Он только спросил, можешь ли ты что-нибудь сказать ему, добавить его сведения, полученные от иных соседей; он не приставал...
– Я и не думал, чтоб он осмелился приставать.
Вспышка Грецина прошла; ему неприятно отзывалась в сердце всякая размолвка с дочерью, которая обыкновенно была для него любящею, ласковою помощницей, поддерживала его энергию в трудной должности у строгого господина.
Грецин не признавал себя теперь неправым, полагал, что поступил, как был должен, сообразно воле Турна, запретившего принимать в усадьбу вообще чужих людей, являющихся с неизвестными намерениями, а с фламином он открыто враждовал, следовательно, проникновение внука Руфа в его беседку было ему еще нежелательнее, чем чье-либо чужое прибытие.
– Ты должна была знать, как я его приму, – продолжал Грецин, – если такое отношение к господскому врагу тебе не по сердцу, зачем ты оставалась здесь? К чему тебе вздумалось занимать его разговорами до моего прихода? – расспрашивал он тебя про господские дела?
Глаза Амальтеи блеснули слезами, точно отец невыразимо обидел ее.
– Ультим не знал, что я здесь, не знал, что это внук Руфа. Я хотела уйти... хотела... особенно в те минуты, когда ты разворчался на него, но... если б я могла!.. не думай, что приятно быть при таких сценах... я больше не стану приходить сюда... мне самая беседка опротивела...
– Перестань болтать вздор! – крикнул Грецин сердито. – Чем виновата беседка, когда ты дуришь?
Он взглянул на дочь и умолк.
Амальтея достала из-за лавочки свои сандалии и, держа их у себя за спиною, стояла стройная, высокая, с выражением обиды, оскорбленной гордости; ее нельзя было считать невольницей по виду; свободный возвышенный дух сказывался во всей ее осанке. Грецин опешил под ее упорным взглядом и заговорил мягче.
– Да... пожалуй, ты права, дочь... мне следовало держать себя крошечку повежливее с этим молодчиком, но сегодня за мною по пятам бегало до двадцати сельчан, приставали с расспросами об этой соседской истории, когда я ровно ничего не знаю... надоели до смерти; с ними, да с Примом, который меня не слушается, да со всею этою вознею – зимним перекапыванием огородов, началом запашек, хворостом, уборкой бурелома с дороги – я совсем потерял голову.
Он отвернулся от Амальтеи, и взгляд его упал на прислоненную к стене секиру странного вида с весьма длинною рукояткой, украшенной медною проволокой, с кремневым острием, вделанным в бронзу; она находилась у того места, где сидел Виргиний.
– Что это такое? – спросил Грецин и взял секиру в руки.
– Внук фламина оставил ее здесь, забыл, отозвалась Амальтея.
– Я должен отослать ее ему.
Амальтея улыбнулась, сгорая желанием продолжать разговор про внука фламина.
– Он показался мне очень умным в некоторых словах и таким грустным... разве ты не заметил, отец, какой у него изящный выговор? Мне стало тяжело за него, что ему приходится болтаться тут по округу со двора во двор, натыкаясь на всякого рода грубости, похожие на твои окрики.
– А мне кажется, ты лучше бы сделала, если б не тратила чересчур много размышлений на него, – заметил Грецин с новою досадой в голосе.
– Ах, отец!.. – воскликнула Амальтея с кротким укором.
У ворот застучали молотком по калитке снаружи, и в беседку скоро вошел Ультим, объявляя, что тот молодой сосед, что был здесь, оставил в беседке секиру, служащую ему при деревенских прогулках вместо трости.
– Он просит возвратить ее.
– Пригласи его в господский атриум, – ответил Грецин с какою-то несвойственною ему торопливостью, – скажи, что не иначе, как там, он получит ее от меня.
Сам не зная, какою силою движимый, толстый старик со всех ног бросился навстречу внуку заклятого врага своего господина, размахивая захваченною секирой и опираясь на нее с такою деловой самоуверенностью, точно это была его собственность.
– Я вспомнил... я вспомнил!.. – бормотал он скороговоркой.
– Что вспомнил? – остановила его погнавшаяся дочь.
– Вспомнил, что этот внук фламина в дружбе с сыном господского тестя: Арпин не поблагодарит меня за медвежий прием, оказанный его другу.
ГЛАВА Х
Восторженно и робко!..
Выбежав за отцом из сада на двор, Амальтея взглянула на себя внимательно в кадку с дождевою водой, стоявшую под желобом около садового входа, примочила и пригладила волосы, приводя их в порядок, надела злополучные сандалии, опустила до земли подоткнутое за пояс платье, оправдывая перед самой собою это охорашиванье заладившеюся ей фразой: «он не бродячий философ», и принялась расхаживать по двору, будто занимаясь разными делами, которые именно теперь-то и понадобилось закончить как можно скорее, – то расправляя повешенное для просушки стираное белье, то неизвестно зачем болтая ковшом по воде в кадушке у желоба, то заигрывая с подкатившимся ей под ноги щенком, и в то же время искоса глядела, как брат ее провел Виргиния до дверей господского дома, причем она снова поклонилась ему с улыбкой.
– Мы с дочерью... т. е. я только что нашел твою секиру, господин, – заговорил с ним Грецин в зале, – я... я очень рад, что ты вернулся за нею... я... я был немножко груб с тобою в беседке... я... я... могу ли я попросить извинения у тебя?
