Таблица была прекрасна — глубокая синева сочеталось в ней с ржавью и темно-красным. Удивительная и завораживающая, темно-красная, синяя, ржавая, черная, золотая таблица говорила о чем- то большем, чем о самой себе. Впервые сегодня Иван Иваныч заметил, как всегда остановившись и пристально любуясь ею, что название первого элемента в ней — He, а последнего — ro. Hero — герой, перевел он с английского. Не значит ли это, что героизм есть основной элемент мироздания? Иными словами, добровольная жертва, спросил он сам себя, — необходимый элемент конструкции бытия?
Тут он почему-то вспомнил, что неподалеку находится столовая, где его дальняя родственница тетя Шура прозябает в роли повара. Она обрадовалась ему и, прошептав — сейчас я тебе нашего особого принесу, — скрылась в кухне. В ожидании он отламывал от лежавшего на столе прямоугольного серого хлеба кусочки. Она вынесла ему особый вариант борща, борща не для всех.
Выйдя из столовой, Иван Иваныч стал мысленно набрасывать рецензию. “Глубокое глухое соло свеклы уводило в глубины духа ли плоти — не знаю. С ним резко контрастировала нагло хохочущая под вялый аккомпанемент моркови капуста. Сметана, вспоминая Гегеля, мягко пыталась преодолеть все противоречия. Это ей, пожалуй, удавалось, пока в игру не вмешались резкий удар перца и томный вскрик петрушки… Но как бы высоко ни взмывала свекла, земной и трезвый хлеб осаживал ее. Дирижер тетя Шура с видом законного удовлетворения покинула сцену”.
Придя к Варваре Порфирьевне, Иван Иваныч сразу заметил, что она не в духе: зябко куталась в старинную шаль и долго молчала. Тень Митюни как-то особенно призрачно скользнула по краю комнаты и исчезла. Помявшись, она наконец произнесла:
— Меня в правление-то не переизбрали, Иван.
— Как это может быть? Почему?
— Из-за тебя, Иван, — сказала она трагическим шепотом. — Кто-то донес на тебя, видно, и человек оттуда, понимаешь, намекнул, что не надо ее переизбирать, секретарь у нее идейно незрелый. Вот так.
Иван Иваныч, даже не задумываясь, тут же сказал:
— Так, Варвара Порфирьевна, я готов исчезнуть из вашей жизни ради вашего блага, оно для меня священно.
— Нет, ты меня не понял, я этого вовсе не хочу. Так будет лучше.
Он тепло попрощался с Варварой Порфирьевной, с тенеобразным очень огорченным Митюней. На прощанье Варвара Порфирьевна заставила Ивана Иваныча взять жалованье вперед за три месяца. И он ушел.
— До лучших времен, — крикнул он ей, уже спускаясь по лестнице.
Без работы
В последующие дни делать ему было нечего, и, перечитав вскоре книгу В.Ф. Булгакова, литературного секретаря (то есть коллеги Ивана Ивановича) Л.Н. Толстого, о последнем годе жизни писателя, Иван Иваныч почему-то выразил свое мнение о ней в форме короткой пьесы, собранной из подлинных цитат из этого произведения. В конце концов, решил он, лучшая рецензия на какое-то произведение — это выжимка, эссенция кратчайшей сущности.
Вот она:
КРАТЧАЙШИЙ КОМПЕНДИУМ КНИГИ В. БУЛГАКОВА
“Последний год жизни Л.Н. Толстого”
Весь этот театр черного абсурда яснополянской жизни можно изложить в нескольких коротких диалогах на абсолютно документальной основе книги Булгакова.
Лето 1910 года. В Телятинках.
Комната Черткова. Входит Булгаков.
Булгаков. Я пришел, чтобы…
Чертков. Я знаю, за чем вы явились! Я знаю, что вам нужно!
Булгаков. Нет, вы не знаете. Я пришел…
Чертков. Нет, мне ясно ваше намерение. Вы пришли, чтобы выведать, где спрятаны дневники Льва Николаевича. Я знаю, кто вас подослал. Мне это хорошо известно!
Булгаков. Да что вы, Владимир Григорьевич, ни сном ни духом…
Чертков. Вы меня не проведете. Но не видать их Софье Андреевне. Вот вам (Внезапно показывает язык.) Вот вам!
Булгаков (после паузы). Владимир Григорьевич, я пришел спросить — нет ли у вас лишнего карандаша. Но я вижу, что вы не в духе. Ваши подозрения абсолютно неосновательны. Прощайте.
В Ясной Поляне.
Софья Андреевна. Ты жить без него не можешь! Ты как женщина, ты влюблен. В этого Черткова!
Лев Николаевич. Опомнись, Соня!
Софья Андреевна. Да! Да! Я помню, я однажды прочла в твоем юношеском дневнике…
Лев Николаевич. Зачем ты без спроса читала?
Софья Андреевна. И ты писал о том, что тебе нравился какой-то военный! И вот опять! Ты наклонен…
Лев Николаевич. Соня, я не могу… Это глупо. Я не могу.
(Выбегает из комнаты. Запирается на ключ в спальне.)
Софья Андреевна (стучится). Прости, я нехорошее сказала. Прости…
Сцена третья
20 сентября
Ремингтонная. За столом Булгаков и Мария Шмидт.
Вбегает Софья Андреевна.
Софья Андреевна. Я только что сожгла портрет этого проклятого Черткова!
(Пауза) Старик хочет меня уморить! Он нарочно повесил этот портрет этого черта. А сам уехал кататься.
Булгаков. Лев Николаевич будет очень огорчен.
Шмидт. А он ведь так слаб последнее время.
Софья Андреевна. Впрочем, я не сожгла его еще, а только приготовила к сожжению.
(Выбегает из комнаты и снова вбегает, неся разорванный в клочья портрет.)
Вот сейчас брошу его в сортир!
(Выбегает.)
Через мгновение раздается выстрел.
Булгаков и Шмидт вскакивают.
Булгаков. Кто-то стрелял.
(Вбегает Софья Андреевна с дымящимся пугачом.)
Софья Андреевна. Это я стреляла.
Булгаков. В кого?
Софья Андреевна. Но не попала.
Булгаков. В кого?
Софья Андреевна. Я ничего не слышу. Меня, наверное, контузило.
Сцена четвертая
Ночь с 27 на 28 октября
Комната Александры Львовны. Стук в дверь. На пороге с зажженной свечой Лев Николаевич.
Лев Николаевич. Я сейчас уезжаю… Совсем. Помоги мне уложиться.
Да, вот письмо. Передай его утром Софье Андреевне.
