ехать в Рим. Там у Никодима жил приятель, очень преуспевающий художник, с которым он некогда вместе учился в ленинградской художественной школе на Фонтанке.
И вот он в Риме, на вокзале Термини. Взяв такси, он поехал к другу, жившему между Латераном и Колизеем, неподалеку от церкви Сан Пьетро ин Винколи, той самой, где хранятся цепи апостола Петра и, отвернувшись от них, цепко держит скрижали Моисей Микеланджело. На голове у него священный рог (вроде антенны для связи с горним миром), а во всем мраморном теле странное беспокойство и неуверенность, при всей внешней горделивости. Два обломка цепи, неуклюжие, черные от времени, такие огромные, что ими можно было бы сковать слона, сами когда-то лопнули, разорвались на апостоле. Он поднял руки, потряс ими, и цепи упали. Потом они хранились как святыня у византийских императоров, судьба их была причудлива и извилиста, почти как судьба тридцати монет, заплаченных Иуде. Только сребреники, переходя из потных рук менял в пухлые ладони султанов и жилистые — крестоносцев, в карман парижского студента, в царские ларцы, на алтари черных магов и к другим самым разным существам, приносили несчастье, а цепи творили чудеса. Никодим, повинуясь все тому пусть внутреннему, но явственно звучавшему голосу, подошел к абсиде с цепями. В церкви шел ремонт. Рабочие стучали молотками, носили и выносили доски и ведра. Никодим приложил ладонь к стеклу. Почувствовал только легкий озноб. Но когда хотел оторвать руку, она будто прилипла, он испугался и в отчаянье стал отдергивать ее другой рукой. Но вдруг заметил, что рядом кто-то стоит и пристально следит за этими его манипуляциями. Это был какой-то монах. “Вам помочь?” — спросил он. Но Никодим уже отлепил руку от святыни. Зачем-то извинился и ушел.
Друг отдал ему ключи от мастерской, Никодим сказал, что приехал на два-три дня, долго не задержится. “Да живи сколько хочешь”, — сказал художник, веселый и преуспевающий человек. Вечером они сидели за столиком в кафе у Пантеона, пробуя сицилианское, отдающее камнем, вино. Никодим держал стакан в правой руке. А когда ел, ножом старался не пользоваться. Руку он все время держал на отлете. Художник заметил это: “А что с рукой?” — “Да ничего, запястье ушиб на днях”. Рука на самом деле странно зудела, по ней бежали странные токи. Как будто ключи пробивались из-под кожи.
Ночью в неуютной, с каменным, всегда ледяным полом комнате, уже засыпая, он сказал себе — а ведь это было, было уже со мной. Это наваждение не новость. Он вспомнил, что когда-то в детстве в Киево-Печерских пещерах надолго застыл перед мощами Ильи Муромца. Этот знакомый по сказкам богатырь, проспавший тридцать лет и три года, теперь спал вечным сном, лежа прямо перед ним. И ближе никого не было. Холодок пробежал по сердцу, и он, маленький мальчик, встав на цыпочки, потрогал то место под стеклом, где лежали древние корни высохших рук. Так это было в первый раз. Явная предрасположенность — думал он.
Следующие два дня прошли в метаниях по Риму. Вскоре его занесло в собор святого Петра, где он сразу же наткнулся на небольшую цепочку людей, быстро двигавшихся по направлению к статуе апостола. Тот, чья очередь подходила, старался дольше сжимать блестящий, отполированный поколениями обожателей большой палец правой ноги бронзового Петра. Но Никодим не встал в эту очередь. Он сам не знал — почему. Можно было бы и прикоснуться. Но не стал. Он чувствовал, что его носит, как сорванный с древа листок, невидимый ветер, и этот ветер отнес его к дверям реликвария. В первой же комнате он почувствовал, что нужно остановиться и оглядеться, и приметил в углу витую, разноцветную и не очень высокую колонну. Похожие на нее четыре другие, воздвигнутые Бернини, стояли в центре собора над могилой апостола. Но они, видимо, были сделаны по образцу этой первоначальной, единственной, сохранившейся из столпов храма Соломона. Легенда гласила, что именно к этой колонне храма прислонился Иисус, когда молился там в последний раз. Мимо шли экскурсии, у дверей стоял страж. Сама колонна была ограждена бархатной веревкой от посягательств. Никодим стоял и стоял перед ней, пока сторожа вдруг не окликнул кто-то. Тот вышел из комнаты. Никодим перешагнул через веревку и, как будто бы и не желая этого, прикоснулся к пестрым ее мозаичным завертьям кончиками пальцев. Внезапно он увидел перед собой прохладное пространство храма, солнечный луч, падающий косо через цветные стекла на каменную плиту перед ним, пляшущие в луче пылинки, священника в лилово-желтом одеянии, который вдруг загородил этот луч… неясный шум. Далекая флейта играла за стеной. Мимо пронесли нахохлившегося голубя, провели упирающуюся овцу… И вдруг все исчезло. Никодим опять стоял в музее перед колонной. Он не мог понять, где он и почему, и сколько прошло времени, тут же и сторож вернулся на свое место. Но Никодим был уже далеко и, перейдя в другой зал, как прилежный турист, рассматривал серебряное надгробье какого-то флорентийского епископа, сделанное Андреа Вероккьо. Оно лежало на полу, как металлическое светящееся мягкое покрывало, под которым сладко было бы уснуть. На нем изображались науки и искусства — тривиум и квадриум. Богословие было представлено фигурой охотницы с луком и колчаном. А ее желаемая добыча пряталась за облаками.
“Что это случилось со мной? — думал Никодим. — Колонна. Она запоминает. Он вспомнил обломок столпа в храме Гроба Господня, у которого бичевали Христа. Если к ней приложить ухо, слышны удары, бьющие с частотой умирающего тяжело сердца. И будто всхлипывания, и крики.
Столб как будто звукозаписывающая пластинка, умноженная многократно на самое себя. И в то же время антенна”. Ему стало страшно.
Задумавшись, он нашел себя в отдаленной части Рима у акведуков Нерона, совсем поблизости от виллы княгини Волконской. Никодим заглянул за ограду. Войти туда нельзя, там теперь посольство Великобритании, увидел боскеты и теряющиеся в них тропинки, и представил, как молодой Гоголь бродил здесь, ведя хитроумные беседы с двумя иезуитами, верившими, что почти обратили его в свою веру, и водя их за нос с истинно хохлацкой хитростью. Тень его самого длинного на свете носа скользила в послеполуденный час по песку аллей среди этих лавров, а за ней послушно в отдалении, обманутые и, должно быть, вздернутые носы ксендзов, как собачки за лисой, — пронеслось видение в мозгу Никодима. Недалеко находился и храм святой Елены, где, как знал Никодим, хранится палец святого Фомы, вложенный некогда в раны Христовы. Никодим долго разглядывал на алтаре в боковом приделе небольшую колбу с длинным черновато-желтым когтистым пальцем. Он подумал: вот он — апофеоз знания через прикосновение. Неужели и я иду этим неверным путем?
Он решил уехать из Рима. Но заставляющая его прикасаться к чему-то священному Сила не дремала. Она заставила его сойти с поезда в Милане и дотронуться до края фрески Леонардо. Заставила съездить в Дельфы и там под раскаленным небом разыскивать камень, возле которого стоял треножник Пифии. Крутиться по земному шару, подобно минутной стрелке, и, соприкоснувшись с часовой (которой служила источающая святость точка на местности), нестись дальше. В Париже он прикоснулся к чернильнице Марии-Антуанетты и к одной пустой гробнице в Сен-Дени, королевской усыпальнице (хотя гробниц и кладбищ Никодим старательно избегал). Потом он помчался в Македонию, и возле озера Охрид тронул маленькую, подросткового вида колонну с вырезанными не то Кириллом, не то Мефодием первыми буквами славянской азбуки, похожими на рогатые солнца, хочется сказать — трогательную. Иногда Никодим пытался сопротивляться этому настоятельному голосу. Он отворачивался, медлил, но все кончалось тем, что все- таки он трогал, трогал и трогал. Это был фатум.
Он вернулся в Болонью и там в странном конгломерате Семь церквей вошел в ротонду, освещенную непонятно откуда льющимся мягким светом, и увидел стоящее в центре ее странное сооружение. Это была копия Гроба Господня, воссозданная в мраморе крестоносцами в двенадцатом веке, до всех пожаров, в первоначальном, правда, соразмерно уменьшенном виде. Более подлинная, чем та, что в Иерусалиме, если не считать магии места, точки пространства. Но, возможно, подумал Никодим, точный снимок привлекает и сущность. Как синодальный перевод Библии не менее священен, чем греческий. Или все же менее? Недаром и наш патриарх Никон пытался воссоздать и Гроб, и Голгофу, правда, он завещал похоронить в том гробе себя. Внутри этого мраморного сооружения, похожего не то на маленькую крепость, не то на большие ворота, горели свечи, странно светился посеревший мрамор, когда-то белоснежный, перебегали тени по его шероховатой поверхности. А вход в него сторожил лев, смахивавший на китайского, с волнистой тяжелой гривой, на самом деле иудейский лев, царь. Вот к его-то пасти и притронулся бедный замученный Никодим. Он подумал: я превратился в пчелу особого рода, подлетающую к очередному цветку и выбрасывающую жало (или чем она вбирает нектар) и снова летящую на поиски. Для кого или для чего коплю я этот мед, эту божественную или во всяком случае сверхъестественную энергию, источаемую и скрытую в то же время самыми разными предметами и местностями?
Рука гудела и зудела, вся пошла беловатыми пятнами, а у запястья образовалось красное кольцо.
