Биньямин обернулся, и невольная улыбка тронула его губы: шагах в десяти от него над кустарником торчит голова мамы. Смертельно-бледное лицо и раскрытый в беззвучном крике рот. А сквозь листву, словно живое существо, выглядывает рука, и указательный палец умоляюще подзывает к себе — так дети в прятки играют. Действительно, глупо сейчас улыбаться, подумал Биньямин, но улыбка не сошла с его лица. Ему показалось, что он сделал всего один длинный-предлинный шаг по затихшей земле — и десяти шагов между ним и подлеском как не бывало: он очутился в хрустящей тенистой чаще, верхушки замшелых сосен заодно с голубым небом равно душно посматривают туда вниз, на дымящиеся розе вые крыши.
— Они гонятся за нами? — едва выдохнула дрожащая Юдифь.
— С чего вдруг станут за нами гнаться? — нелепо ответил Биньямин.
Во рту стоял запах смолы. Вселенная разделилась на два мира: тот, что внизу, и тот, что здесь. Который из них реальный? Мама стоит босая в пальто надетом прямо на голое тело, над туго застегнутыми пуговицами виднеется грудь. Тяжелое угловато лицо белей стены, но на скулах красные круги словно щеки припудрены тонкой пудрой. Глаза та широко раскрыты, что не видно век. Биньямин вдруг понял, чем вызвана его невольная улыбка: мама не успела надеть парик, который положено носить каждой замужней еврейской женщине, и недавно выбритая голова, покрытая лишь седым пушком, кажется головой старого ребенка. Биньямину захотелось, чтобы мама ничего не заметила, и он отвел глаза. «Иди сюда, иди…» Она схватила его и потащила в чащу. От страха она задыхалась, тяжелое лицо побагровело и взмокло. Глубокое смятение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом слове. Она сама не понимала, что говорит и что делает.
Войдя вслед за матерью в лес, Биньямин увидел отца. Вон он, поодаль — огромный дровосек, сошедший прямо со страниц Торы. Он не только успел полностью одеться, но у него еще хватило времени: духу захватить с собой талес и покрыться им, как броней, защищающей от зла, которым насыщен воздух. За всю эту длинную дорогу Мордехай ни раз не пускался бежать, как Юдифь или Биньямин, — он только прибавлял шаг. И всякий раз, когда Биньямин в нетерпении оборачивался к отцу, ему чудилось мечтательное выражение на изможденном старче оком лице, тогда как движения этой огромной фигуры дровосека были продуманы и точно рассчитаны. Биньямин увидел, что и мама обернулась к Мордехаю, и услышал ее свистящий голос:
— Ты нас задерживаешь. Тебе что, не терпится поскорее умереть?
Старый человек остановился посреди тропинки и спокойно, словно стоя в синагоге среди верующих, торжественно произнес:
— Женщина, женщина! Ты надеешься отдалить назначенный Богом час?
И он медленно двинулся в туман, словно какая-то подземная сила сдвинула с места мраморную колонну. Сожаление и упрек, которые слышались в голосе мужа, задели Юдифь за живое, и она яростно огрызнулась:
— А ты непременно хочешь приблизить этот час?
Биньямин в ужасе почувствовал, что она собирается затеять ссору, но в этот момент из долины донесся выстрел, и она в панике бросилась бежать. А Мордехай спокойно продвигался вперед в тени подлеска и, казалось, не замечал, что ветки царапают ему лицо, не слышал криков, которые все еще доносились из долины, и даже не обращал внимания на полные ненависти взгляды, которые метала в него бедная Юдифь, останавливаясь через каждые десять шагов, чтобы подождать его; потом снова стрелой бросалась вперед, не чувствуя, что ноги у нее стерты в кровь и одна грудь совсем вывалилась из пальто. Через некоторое время она решительно остановилась и прошептала:
— Давайте спрячемся в чаше.
Биньямину было страшно смотреть на ее искаженное страхом лицо. Вдруг она, видимо, заметила, что поверх расстегнувшегося пальто белой грушей болтается ее голая грудь. Она медленно обвела обезумевшим взглядом обоих мужчин, подняла воротник и, сжав его сведенными от стыда пальцами, разрыдалась. Мордехай сел и прислонился к елке. Тяжелый взгляд серых глаз уставился в бело-голубые просветы между ветвями, а борода шевелилась, словно он бормотал молитву. Биньямин тоже уселся и застыл. Все трое так глубоко ушли в свои мысли, что не заметили приближения казака… Они втроем — и ни души вокруг. Время от времени тревога, неотступно преследующая Юдифь, вырывалась наружу: «Боже мой, что Ты сделал с остальными моими сыновьями? Бог мой, только меня и моих сыновей… Только нас…»
Оказалось потом, что некоторые казаки поодиночке шарили в земиоцких лесах в поисках прятавшихся там молодых девушек.
Вдруг в поле зрения Биньямина выросла фигура светловолосого человека в кавалерийских сапогах. Солнечный луч отбрасывал его тень до самых ног Биньямина. Казак держал перед собой обнаженную саблю. В распахнутый ворот виднеется волосатый треугольник груди, водянистые карие глаза светятся хитростью. Квадратное лицо украинского крестьянина. Он тихонько-тихонько подкрадывается, высоко поднимая ноги… Биньямин не шелохнулся. Он по-прежнему сидел, опустив голову на колени, и думал: «Неужели родители делают вид, что не слышат позади себя хруста, или они действительно прислушиваются только к своим тревожным мыслям?» А еще он поразился тому, что сердце не забилось сильнее и ни единый звук не вырвался у него из груди. Он даже не вздрогнул. Сразу же пришла в голову утешительная Мысль, что все это лишь спектакль, в котором он участвует как зритель. Мордехай по-прежнему сидел, прислонясь к ели, а Юдифь стояла посреди прогалины с закрытыми глазами, дрожа всем своим грузным телом, и сжимала пальцами воротник пальто. Биньямин отметил про себя, что казак очутился между ней и Мордехаем одним прыжком и что Мордехай в ужасе вскочил на ноги. Казак посмотрел на свои жертвы презрительно и разочарованно, остановил выбор на Мордехае и не спеша направил саблю на горло старого человека. До этого момента Мордехай оставался относительно спокойным. Но, когда лезвие чуть ли не коснулось его, он повернулся лицом к стволу, приложил к нему ладони, откинул голову назад и, возведя обезумевший взгляд к небу, выкрикнул первые слова предсмертной молитвы:
— Шма, Исраэль!
В голосе слышалось такое отчаяние, что Биньямин даже удивился: он не ожидал в отце такой жажды жизни.
Вдруг казак показал пальцем на искаженное ужасом лицо Мордехая (оно, видно, представилось ему очень смешным) и захохотал. Схватившись одной рукой за живот, а второй опираясь на саблю, которая врезалась в землю, он прямо помирал со смеху. Никто не проронил ни единого слова. Биньямин увидел, что Юдифь опомнилась, и догадался, что в ней закипает гнев. Она пришла в ярость, как это случалось с ней дома. Что было дальше, он видел уже смутно. Юдифь шагнула вперед и со всего размаху ударила казака по лицу кулаком (а может, раскрытой ладонью). Казак свалился на землю, она выхватила саблю и начала рубить его по голове, по плечам, по чему попало, как рубила на кухне мясо. Казак прикрыл голову руками, и Биньямин отчетливо увидел, как широкое лезвие вошло ему в запястье и ладонь отлетела в сторону — так иногда отлетает кусок мяса при рубке. Когда отец бросился на Юдифь, Биньямину показалось, что у него с глаз спала пелена. Неужели все это наяву? Ему еще не верилось.
Темной ночью Биньямин рискнул выбраться на опушку леса. В долине было тихо, но оттуда поднимался скверный запах, и в густой синеве ночи вырисовывались черные завитки дыма. Он медленно спускался с холма; то тут, то там появлялись светящиеся точки. Он миновал лужайку, где обычно стирали белье, и очутился позади какого-то дома. По улице проплыл темный силуэт. Борода и кафтан — значит; еврей. В руках свеча. Дрожа всем телом, пробирался Биньямин по пустынным улицам Земиоцка. Из центра местечка доносилось какое-то бормотание. Там по церковной площади бродили десятки теней: со свечами в руках люди разыскивали своих мертвых среди груды изуродованных трупов. На заре Биньямин нашел всех троих братьев в подворотне какого-то дома. Весь следующий день копали могилы. Возле старого кладбища выросло новое. Много раз подряд ходил туда Биньямин вместе с отцом в надежде увести Юдифь с холмика, под которым лежали трое ее сыновей. Потом Мордехай на целую неделю заперся с ней в комнате. Ей мерещилось, что Бог ее наказал за то, что она убила того казака, она чувствовала себя виновной и перед сыновьями и перед их убийцей и все время вонзала себе в грудь воображаемую саблю. Потом горячка прошла.
Выяснилось, что погром устроили белогвардейцы, которые по чистой случайности проходили через забытый Богом и людьми Земиоцк. По приказу немецкого, французского, английского и американского командования они шли на Украину, чтобы вместе свергнуть новый режим. Их вел знаменитый атаман Козир Зирко. Многим земиоцким евреям удалось спрятаться на холмах. Оставшихся же Козир Зирко велел собрать
