начал он снова, обозленный тем, что его перебили, и стараясь восстановить свой пошатнувшийся авторитет, — хочешь, чтобы я его отпустил? Да или нет?
Скрытая жестокость мелькнула в детском взгляде Вильгельма, зрачки расширились, словно он вспомнил кровавое деяние. Эрни жалобно заморгал ресницами. Двое мальчишек крепко вцепились в него, остальные — пожирали его глазами, и ему показалось, что тело его растворилось в воздухе и таинственным образом возродилось в воображении товарищей по игре, но уже в окровавленных лохмотьях и в маске — так в кошмарных снах человек вдруг превращается в отвратительное насекомое. Он растерянно посмотрел на Ильзу: она с кокетливой и трогательной беспомощностью склонила золотистую головку на плечо. И вдруг крестик на ее кофточке пробудил почти невероятные воспоминания, таившиеся где-то глубоко-глубоко на дне его души, воспоминания о жестокостях христиан. У Эрни подкосились ноги.
— Ой, отпустите ее, — еле слышно выдохнул он. Немедленно все хором запротестовали:
— А вот и не так! Не так! Не так! Не так! Вы сказали, что его нужно распять! Распните его! — вот как вы сказали! Значит, и ты так скажи! Скажи! Скажи! Скажи! — орала вся банда наперебой.
Эрни задумчиво опустил голову и до крови закусил нижнюю губу, отказываясь произнести смертный приговор.
— У, дерьмо! — заорал в ярости Ганс Шлиманн. — Сказал ты это или нет?
Все присмирели, напуганные гневом вожака, и в наступившей тишине послышался мелодичный голос распятой на кресте:
— Ой, гвозди! Гвозди! Ой, как больно!
— О, Господи, как мне жалко… — прямо-таки страдальческим тоном сказала какая-то девочка.
Ее жалость немедленно передалась всем участникам необычайного представления. У них сперло дыхание, похолодела кровь, девчонки отвернулись, ресницы у них задрожали, и на глаза навернулись чистые слезы.
— Не говорил, не говорил я этого! — взмолился потрясенный Эрни.
— Нет, говорил! — прогремел Ганс Шлиманн, отстаивая справедливость, и опустил железный кулак на плечо Эрни так, что тот охнул.
— Ты даже сказал: «Отпустите Варавву и распните Христа», — заявила девчушка ученого вида с косичками. — Правда, он так сказал?
— Сказал! Сказал! Сказал!
— Не говорил… не говорил… не говорил… — лепетал обвиняемый, обливаясь слезами.
— Говорил, — повторяли дети все более и более жестоко, в то время как Эрни Леви, закрыв лицо руками, бормотал все менее и менее уверенно, словно поддаваясь их настояниям.
— У, жид паршивый, — просвистел у него над ухом девчоночий голос, и тяжелый липкий плевок попал, как ему показалось, куда-то глубоко внутрь.
— Убийца! — негодующе взвизгнул Вильгельм Кнопфер.
Вывернув Эрни руку, он так ударил его по лицу, что тот завертелся волчком. На Эрни кричали, его били кулаками, девчонки вонзали ему в плечи и в спину острые ноготки, капризно приговаривая:
— Злюка, злюка, ты нашего Боженьку убил!
Какая-то рука удержала его от головокружительного падения, и он увидел перед собой посеревшее от ярости, до неузнаваемости искаженное лицо Ганса Шлиманна.
— Посмотри, что ты наделал! — закричал Ганс, показывая на Ильзу, которая все еще стояла у колодца. Разметав руки и безжизненно опустив голову, она сама себя оплакивала и даже капельку слюны выпустила из уголка перекошенного в муках розового ротика, чтобы еще больше быть похожей на Иисуса Христа. Заметив, что на нее смотрят, она жалобно простонала:
— Боже мой, Боже мой, ну, что я вам сделал, евреи? Ой, гвозди… гвозди…
В этот момент, совсем потеряв голову, Вильгельм Кнопфер схватил камень и, подобравшись сзади, с криком: «Вот тебе за Христа!» ударил Эрни по затылку. Мальчик рухнул на траву. Глаза его закатились, руки скрестились на груди. На черной курчавой лужайке затылка распустился красный цветок. Несколько секунд все смотрели на него, а затем молча разбежались по домам. Остались только Вильгельм Кнопфер и мальчишка лет десяти, который не переставал тихонько охать, не в силах смотреть, как увеличивается красный цветок на затылке Эрни Леви.
— Он умер, — сказал Вильгельм Кнопфер. выпуская из руки окровавленный камень.
— Нужно проверить, — в ужасе сказал другой.
— Я боюсь.
— Я тоже.
— Он же нам ничего не сделал, — как-то странно произнес Вильгельм.
— Ясно, нет, — подтвердил второй… — Он же был хороший, — заключил вдруг Вильгельм, качая головой, словно не представлял себе, как он мог совершить столь страшный поступок.
— Точно, — отозвался другой.
— Отнесем его? — спросил Вильгельм.
— Надо отнести, — ответил другой, уже наклоняясь.
Он взял Эрни за плечи. Вильгельм — за ноги, и они двинулись в путь.
— И весит-то не больше воробья, — тяжело вздохнул Вильгельм, и в голосе его послышались слезы.
Всю дорогу, пока они шли по Ригенштрассе, он не переставал плакать, не отрывая глаз от кровоточащего затылка, который раскачивался в такт их шагам. Кучка любопытных сопровождала это странное шествие. Муттер Юдифь известили первую. Она заорала не своим голосом, схватила ребенка и отнесла в комнату на первом этаже. Вильгельм молча пошел за ней. На него никто не обратил внимания. Срочно вызвали доктора, и, когда он поднес пузырек к носу несчастной жертвы, Вильгельм машинально перекрестился. Вспоминая, как все произошло, он в смятении полагал, что осенил себя крестом перед лицом смерти. Но еврейский мальчик вздохнул и забормотал: «Не говорил я этого… не говорил…» Подушка под его головой уже стала красной от крови. Вильгельм незаметно выскользнул на улицу и бросился бежать со всех ног.
Хотя причина жестокой расправы над Эрни так и осталась неясной, со временем этот случай стал одним из многих антисемитских оргий, знаменовавших собой приход к власти Адольфа Гитлера. Коммунистов в Штилленштадте было мало, демократов и вовсе не было, поэтому местная организация нацистской партии быстро направила весь огонь своей пропаганды против нескольких еврейских семейств, «запоганивших» город. После того, как Адольф Гитлер занял пост рейхсканцлера, немецкие евреи почувствовали себя, как пойманные в ловушку крысы, которым ничего не остается, как метаться в ожидании худшего.
— Не нужно было уезжать из Польши, — призналась однажды в своей вине Муттер Юдифь. — Прости меня, это все я натворила…
— Ну, ну, — ответил дед нежно, — как ты уйдешь от зла, если оно повсюду?
Это был 1933 год от пришествия в мир Иисуса Христа, доброго вестника неосуществимой любви.
МУШИНЫЙ ПРАВЕДНИК
Тревогу поднял господин Леви-отец. Как только Ригенштрассе осталась позади. Эрни почувствовал, что отец стал весь как натянутая струна. Это всегда случалось с ним по субботам по дороге в синагогу. Стоило господину Леви-отцу свернуть с Ригенштрассе на другую улицу, как он уже не увствовал себя в безопасности. То и дело оглядывался он по сторонам, вытягивал свою цыплячью шею, и даже его большие оттопыренные уши начинали шевелиться, так по крайней мере казалось Эрни. Но сегодня улица была такой уютной, такой мирной, а крыши поблескивали своими черепицами на солнце так весело, что нервозная суетливость отца невольно вызывала у ребенка непочтительное чувство. Подняв голову, Эрни заметил, что тонкие губы господина Леви тоже утратили покой: они дрожали, беззвучно смыкались и раскрывались, как у рыбы, вытащенной из воды. Вдруг вытянувшись в совсем тоненькую щелочку, они присвистнули: “Тсс”, — и господин Леви-отец замер посреди улицы.
