— Вот что. Сегодня полетите на задание, очень серьезное. Под Харьков. Нужно разбомбить одну дачу, там важные птицы обитают. А пока идите оформляйте отпуск. — Он что-то прикинул в уме: — До одиннадцатого июня включительно. Двенадцатого — в воздух.
— Есть! — бодро ответили мы и, поблагодарив генерала, пулей выскочили из кабинета. Когда мы выходили из штаба, нас окликнул посыльный:
— К генералу.
Мы в недоумении переглянулись. Неужели передумал?
— Вот что, ребята, — сказал Новодранов, когда мы вновь предстали перед ним. — Завтра в семь ноль-ноль я вылетаю в Свердловск. Если успеете — можете воспользоваться: в моем самолете найдутся места.
Мы оформили отпускные документы, приготовили чемоданчики и в ночь пошли на боевое задание. Последнее боевое задание перед отпуском.
— Ну, Степан, держись! — сказал Георгий, когда мы взлетели. — Отпускные в кармане…
— Держусь. Будем надеяться — отбомбимся на славу.
Задание было ответственным и сложным. Всего три самолета выполняли его — экипажи Молодчего, Гаранина и мой. Наведение осуществлял Молодчий со своим опытным штурманом Куликовым, но в ночных условиях полет строем исключался. Летели поодиночке и не знали, кто первым окажется над целью. В пути встретилась мощная облачность со всеми её каверзами, но цель всё-таки была обнаружена и поражена.
По возвращении с задания Рогозин быстро сдал донесение, которое написал еще в самолете, потом мы переоделись, схватили чемоданы — и бегом на аэродром. Моторы уже были запущены. Мы вскочили в самолет, дверь захлопнулась, и машина пошла на взлёт.
Давно я не летал днем, да еще и в качестве пассажира. Говорить не хотелось, в груди теснились самые различные чувства — и радость от предстоящей встречи с семьей, и опасения, здоровы ли жена и дочь, и невольные угрызения совести перед товарищами, которые будут продолжать боевые полеты…
В Чкалове я распрощался с Рогозиным и до Свердловска летел уже один. В Свердловске жили в эвакуации семьи многих летчиков международных авиалиний. По просьбе товарищей нужно было посетить их, рассказать о житье-бытье фронтовиков. Разумеется, я выполнил все поручения.
От Свердловска мне предстояло ехать поездом до станции Долматово, а там до Тамакула — чем придется. В Долматово я приехал утром. На вокзале было много молодых военных — очень подтянутых и строгих. Орден Красного Знамени на моей груди магически действовал на них, и они лихо мне отдавали честь. От такого внимания сделалось как-то не по себе, и я поспешил уйти.
До Тамакула пришлось — добираться пешком: правда, несколько километров меня подвёз на телеге неразговорчивый крестьянин. Село оказалось большим, разбросанным. Я остановился на околице у трёх дорог, не зная, куда идти. Озираюсь по сторонам. Вдруг вижу — бежит ко мне какая-то незнакомая женщина в телогрейке. Обозналась, наверно, думаю.
— Вы к кому? — спрашивает она, а глаза так и светятся радостью. Не успел я ответить, как меня, оглашая воздух возгласами: «С фронта! С фронта!» — окружили несколько женщин и стали расспрашивать о том, как мы воюем. Все они были эвакуированными, у многих мужья на передовой, и главное в их жизни — вести оттуда, с переднего края. Женщины старались не пропустить ни одной передачи Совинформбюро. А тут — живой фронтовик.
Узнав, к кому я, мои собеседницы любезно проводили меня до самой квартиры жены. Жена была в поле, но посылать за ней не понадобилось — с быстротой, поистине невероятной, по селу разнеслась весть:
— К Полине Антоновне муж приехал!
И не успел я умыться и причесаться, как прибежала жена, а следом и дочурка — повзрослевшая, похорошевшая…
Встречи и расставания — удел всей нашей жизни. Когда кончилась война, мы подсчитали, что из прошедших двадцати лет мы находились в разлуке около пятнадцати. Да, много было расставаний, много встреч, но такой, как эта, — долгожданной, выстраданной — такой встречи у нас еще не было. Столько накопилось у каждого, так много хотелось рассказать друг другу, что суток не хватало.
На время моего пребывания в гостях колхоз предоставил жене отпуск. Она надевала свое лучшее платье, и мы уходили в степь. Издавна это было наше любимое времяпрепровождение. Степь не наша — украинская, привычная, от горизонта до горизонта, а с холмами и перелесками. Но и она обладала своеобразным очарованием. А погода все дни стояла чудесная — теплая, тихая, солнечная. Жена показывала мне места, где ей приходилось работать. Вот поле, где поздней осенью убирали уже полегшую рожь, разгребая снег руками… Здесь весной откапывали неубранную с осени картошку и пекли из неё вкусные оладьи… У этого овина, рассказывала жена, зимой веяли зерно, и один бывший кулак толкнул её за то, что она сделала ему замечание: в полове остаётся много зерна. А на той полянке она проводила беседу с колхозниками о событиях на фронте… О тревожных событиях.
Рассказывала жена легко, даже весело, но за этой веселостью угадывалась тяжелая доля эвакуированных, которых военное лихолетье разбросало далеко от родных мест, разлучило с мужьями, сыновьями…
Но сейчас моя жена была самой счастливой, и ей по-хорошему завидовали. Подруги приходили поздравить её, а заодно и порасспросить гостя, скоро ли разобьют врага.
— Ты уж извини, Антоновна, — говорили женщины. — Не серчай, что мужика от тебя отвлекаем.
И начиналась беседа, в которой приезжему приходилось выполнять роль и военного обозревателя, и комментатора международных событий.
Приглашали в гости и нас. Хозяйка дома, у которой жена зимовала, спросила, когда мы пришли:
— Хотите печенки?
— С удовольствием, — отвечаю.
Хозяйка подает на стол горшок, открывает его, а там… обыкновенная печеная картошка. Заметив, что предложенное блюдо не произвело особенного впечатления, хозяйка предлагает:
— А может, каравая отведаете?
Каравай на Украине — это большой-пребольшой сдобный хлеб, разукрашенный всевозможными шишками и вензелями. Его пекут к свадьбе, ставят в центре стола, а к концу торжества разрезают на куски и раздают гостям. Принести домой кусок каравая — значит, засвидетельствовать, что ты был на свадьбе. Но откуда здесь взяться караваю, когда обыкновенного-то хлеба не хватает?
— С удовольствием, — ответил я.
— Наконец-то угодила, — сказала хозяйка, доставая из печи следующий горшок и ставя его на стол. Оказалось, что это та же картошка, только запеченная в молоке…
Правление колхоза выделило жене как примерной труженице огород. Там она посадила картофель, овощи и разбила цветник. Каждое утро я вставал вместе с солнцем и возился на огороде. Запахи земли и свежей зелени возвращали меня к далекому детству, и порой мне начинало казаться, что сейчас меня окликнет мама и позовет завтракать…
В комнате, которую занимала моя семья, на окне в ящиках уже цвели помидоры. Потом жена писала мне, что высадила их в грунт и вырастила. И когда к концу лета в поле в обеденный перерыв она доставала из сумочки хлеб и красный помидор, местные колхозники удивлялись:
— Нет, ты не городская…
— Почему же я не городская? — отвечала жена. — В Москве жила.
— Москвичом любой может стать, пускай попробует стать колхозником.
— Я и есть колхозница. Моя молодость прошла в колхозе…
Промелькнули дни отпуска, пришла пора расставаться, а мы, кажется, только вчера встретились и еще не переговорили обо всём, что волновало нас обоих в томительные дни разлуки. Время, время… Как медленно оно тянется, когда сидишь на вокзале в ожидании поезда, и как оно почти совсем останавливается, когда находишься над целью, особенно когда тебя поймают скрещенные лучи прожекторов и прекратится зенитный огонь. Ослепленный, висишь, как на привязи, и ждешь, что вот-вот тебя атакует истребитель. Штурман всё колдует у прицела, а щелчков бомбосбрасывателей почему-то не слышно. Потом начнешь считать эти щелчки, держа строго заданный курс, и краткие мгновенья между
