убедительностью воплотило величие духа нашего народа, грудью преградившего путь тупой и жестокой силе, именуемой фашизмом, в памяти тотчас же воскресает картина того полета. Вижу пелену белых облаков подо мной и слышу самодовольную, лающую, воющую музыку военных маршей. Казалось, композитор подглядел виденную мною картину, подслушал мои переживания и весь тот хаос звуков, который меня окружал…
Штурман дал направление. Отлетев подальше, я вышел на боевой курс и пошел по приводной.
Теперь задача состояла в том, чтобы вовремя пустить секундомер. Как только мы окажемся над радиостанцией, стрелка РПК резко упадет. В этот момент штурман должен включить секундомер и полностью довериться расчету. Я строго выдерживаю курс. Чем ближе к радиостанции, тем труднее соблюдать заданное направление, стрелка начинает метаться. Штурман держит секундомер, другая рука на пульте бомбосбрасывателя. Все мы замерли в ожидании. Но вот стрелка задрожала и вильнула в сторону.
— Пуск! — скомандовал я, продолжая выдерживать курс.
Прошло 17 секунд, и раздался первый щелчок — сработал пиропатрон бомбосбрасывателя. После последнего щелчка я резко свернул с курса, уходя от зенитного огня.
Осталось ждать результатов. Если будут короткие вспышки от наших взрывов, то бомбометание было безуспешным, а если… Первая короткая вспышка. Вторая, третья… Облака под нами озарились мощным оранжевым заревом. Попали! Сообщив по радио о выполнении боевого задания, мы с чувством исполненного долга легли на обратный курс.
Теперь предстояло заняться некоторыми подсчетами и уточнениями. Хватит ли горючего? Да, по окончательному подсчету вполне хватит. Можно спокойно следовать домой.
Через несколько дней из других источников получили подтверждение результатов нашего бомбометания. Склад горючего был уничтожен. Штурман выдержал испытание на аттестат зрелости. Несмотря на то, что этот полет продолжался десять часов, штурман уже не уснул в полете.
Материальная часть самолета тоже прошла испытание на продолжительность полета. Моторы работали бесперебойно на разных режимах и на разных высотах. Самолет вел себя безупречно. В этом, конечно, главная заслуга принадлежала нашим техникам.
Готовясь к сегодняшнему полету на территорию Германии, мы со штурманом представили свои соображения командованию и спросили разрешения на бомбардировку намеченной нами цели. Но нам ответили, что делается это не так просто, что на это нужно разрешение командующего АДД, что сегодняшнее задание имеет важное стратегическое значение и от него нельзя отвлекаться и что в будущем, возможно, предоставится такая возможность.
Мы и не настаивали на удовлетворении нашей просьбы сегодня, потому что нам поручено уничтожить склад горючего, а это важно, но мы очень и очень просили в будущем предоставить нам такую возможность.
Я уже рассказывал, как мы, летчики, высоко ценили труд наших наземных товарищей, от добросовестности которых многое зависело — и успешное выполнение задания, и подчас наша жизнь. Мне не раз приходилось отстаивать техников от несправедливых упреков. Помню, однажды подошел ко мне инженер дивизии Дороговин и попросил облетать один самолет. Летчик жаловался на плохую работу моторов, на малую мощность и другие недостатки. Техники перепроверили всё. На земле моторы работали прекрасно, но летчика это не убеждало.
Вопрос был очень щекотливый. Невылет самолета из-за неисправности — позор для техника. Неумение совладать в воздухе с исправной машиной — позор для летчика. Я рисковал оказаться между двух огней. И, возможно, размышлял я, обратились ко мне не потому, что я такой уж исключительный мастер, а потому, что никто из летчиков не захотел выступить в роли арбитра. Но отказаться тоже нельзя. Инженера я очень уважал за его большие знания и опыт.
Чуть поодаль стояла группа техников, напряженно следивших за нашим разговором. Они, видимо, ждали — соглашусь я или нет. Техника этого самолета я знал как хорошего умельца, не раз летал на подготовленном им самолете. А рядом стоял летчик и не сводил с меня глаз.
Ответственность была большая, но я согласился. Сели в самолет Дороговин, инженер эскадрильи и техник самолета. Взлетели, набрали высоту. Дороговин командует, я выполняю его указания.
Мы испытали моторы на всех режимах, и все показания инженер записывал.
Пробыв в воздухе сорок минут, сели. Испытание показало, что самолет исправен. Репутация техника была восстановлена. Однако летчик не сдавался:
— Конечно, на малом отрезке времени машина ведет себя как будто неплохо, — сказал он. — Но вы всё же летели без нагрузки…
Довод веский, я с ним согласился. Но, с другой стороны, меня задело. Значит, мы все не правы! Значит, я не беспристрастен, предпочитаю взять сторону инженера!
— Готовьте самолет на боевое задание. Я полечу со своим экипажем.
Не любил я летать на чужих самолетах. Свой самолет я переоборудовал по своему вкусу, а тут всё не так. Но положение создалось такое, что я должен отстаивать репутацию уже не только техников, но и свою. И мы пошли на боевое задание на этом корабле. Задание было выполнено. Самолет вел себя нормально. Инцидент был исчерпан.
Полеты в глубокий тыл продолжались, и вот 28 апреля перед самым вылетом мне в штабе сказали, что командующий А. Е. Голованов разрешил мне бомбить избранную мною цель — склад горючего, только поставил такие условия: я должен, как и все, отбомбиться по основной цели, а три бомбы оставить на избранный мною объект.
Ну что ж. Три бомбы — это тоже кое-что значит. Мы еще раз перепроверили подготовку, перебрали ряд непредвиденных обстоятельств и пошли на боевое задание. Сбросив бомбы на основную цель и оставив три, со снижением пошли на свою вторую цель.
Ночь была безоблачная, но в воздухе стояла мгла, и видимость была настолько плохая, что только чуть просматривалась земля. Над основной целью это не мешало, так как там много световых ориентиров, а тут…
Мы решили поэтому бомбить с двух тысяч метров. Штурман подготовил все расчеты. А вот и цель. Но видимости никакой.
— Штурман! Перестраивай расчеты на высоту 1500 метров, — скомандовал я и стал в круг, теряя высоту. К цели мы пока не подходим, боясь потерять возможность внезапности, ходим в стороне.
Высота 1500 есть, а видимости нет. Кажется, что на большой высоте было даже лучше, виднее. Что делать? Как-то неудобно получается: просил, добивался — не разрешали, а добился разрешения — хоть отказывайся.
Хладнокровие и быстрота действий — вот истинные союзники в такой сложной ситуации. Не выполнить задание нельзя, медлить — тоже. Каждая потерянная минута здесь, в глубоком тылу, может стать роковой там, на длинном маршруте по пути домой, над территорией, занятой противником. Может не хватить горючего, может застать рассвет и усилится опасность встречи с истребителями противника.
— Штурман, будем снижаться еще, до семисот метров.
— А это опасно, не подорвемся сами? Ведь это же горючее.
— Не думаю. Горючее относится к взрывчатым веществам более замедленного действия, и мы успеем отойти на безопасное расстояние от эпицентра взрыва. Делай расчеты.
Высота семьсот метров.
— Ну как, штурман, хорошо? Можно увидеть цель?
— Хорошо, товарищ командир, видно. Так держать.
Не знаю, действительно ли ему было хорошо видно, но ниже спускаться было рискованно.
— Будем так держать, делай расчеты.
Всё готово, и мы пошли на цель. Напряжение у меня было значительно большим, чем над основной целью, хотя здесь по нас никто не стреляет. Ведь всего три бомбы. И такая видимость. Попадем ли?
Самолет подходит к цели. Боевой курс. Как всегда, я весь во власти штурмана. А самочувствие такое, что и словами не передашь…
— Хорошо. Так держать, чуть правее. Вот так. Цель вижу хорошо.
