он шел. Курил и шел. Пешком шел и курил сигарету за сигаретой. А еще Саша подумал, точнее, вспомнил, что не заплатил по счету. Совсем не заплатил. И платить, по-видимому, придется Леше. А Саша подумал, что это не важно. Теперь это совсем не важно. Не важно и не страшно. Не важно для Саши. Леша заплатит. «И так, – подумал Саша, – плащ, мой элегантный плащ, превращается из фетиша в какую-то тряпку. Никому не нужную тряпку». И Саша успокоился, что не заплатил. Ему сделалось как-то особенно хорошо, оттого что он не заплатил, и даже смешно. Он представил себе растерянное лицо Леши и рассмеялся.
Зазвонил телефон. Это мог быть только Леша. А Саша смеялся и долго не брал трубку. А потом все же ответил Леше, а в том, что это был именно Леша, Саша не сомневался. Не сомневался по той простой причине, что на телефоне высветилось имя этого самого Леши.
А Леша был настолько растерян, что забыл представиться, как он это делал обычно.
– Старик, я не понял?.. – промычал он в трубку.
– Кто это? – Саша сделал вид, что не узнал приятеля.
– Это я, – еще более потерянным и удивленным голосом проговорил Леша.
– Кто я?
– Леша… Леша Карнаухов.
– Не знаю никакого Лешу, – едва сдерживая смех, пошутил Саша.
А потом он отключил телефон. Отключил, чтобы Леша не смог до него дозвониться. Саша представлял себе Лешу. Представлял, как Леша нервничает, глупо выпячивает нижнюю губу, пыхтит или даже грызет ногти. И тогда Саша засмеялся. Впервые за несколько дней. За несколько дней, а может быть, даже и больше чем за несколько дней. Он просто смеялся.
А потом Саша вспомнил про Олю, и смех его оборвался. «Как она?» – думал Саша и шел домой. Шел и думал: «Зачем она это сделала?» И не находил ответа на свой вопрос. Ответа пока не было. Но Саша отчетливо знал, что ответ должен быть. Его просто не может не быть. И ему, Саше, надо найти ответ на этот вопрос, вопрос, который сейчас без ответа. Без какого-либо вразумительного ответа.
Дома никого не было. Саша не удивился. Все было нормально. Он так редко приходил домой в это время, точнее, никогда. Никого не должно было быть в это время дома. Алла на работе. Старший сын еще в школе, а младшего теща забирала к себе. Он, младший, делал у тещи уроки, а потом Алла приводила его домой. Приводила, когда сама возвращалась с работы. Поэтому ничего необычного в отсутствии домочадцев Саша не углядел, не ощутил отчетливо.
Но сказать, что Саше казалось, что все, как всегда, что все идет, как обычно, по привычной схеме, было нельзя. Совсем нельзя. Аура необычного и чего-то странного витала в воздухе, висела туманом в каждой комнате и царила в каждом предмете.
Саша стянул с себя плащ. Потом освободился от галстука и вышел на балкон покурить. Покурив, он некоторое время, точнее, около получаса слонялся на балконе. На балконе, уставленном различным хламом, который было жалко выбросить. На балконе размером метр на два. А потом он вышел, покинул балкон, по которому слонялся все эти полчаса.
Выйдя на кухню, Саша сообразил, отчетливо понял, что и здесь ему нечего делать. Совершенно. Он почувствовал, что есть он не хочет. Не хочет, потому что сыт. И Леша, наивный добрый Леша, оплатил его, Сашин, обед. Поэтому сейчас есть не хотелось. А вот попить, попить было можно. Саша включил чайник, который сразу же угрожающе загудел. Но Саша не испугался этого угрожающего, этого сердитого ворчания. Чайник делал так много раз, точнее, всякий раз, как только Саша его включал. И дальше угроз дело не шло.
А пока он прошел в спальню. В спальне прочно и уверенно – и даже где-то глубокомысленно – стоял шкаф-купе. Стоял у самой двери. Саша уважительно обошел его и освободился от душной рубашки и брюк. А потом оделся в домашнее. Оделся в домашние штаны и майку, тоже домашнюю.
Проделав этот рутинный ритуал, Саша мельком взглянул на свое отражение. Отражение в зеркальных дверцах шкафа вошло в сознание Саши, и он стал думать мысли. Думая, Саша совершенно не соглашался с зеркалом, вернее, с тем, что видит. Не согласился со своим зеркальным двойником. Саша ощущал себя совершенно не так, как выглядело его отражение. Саша всегда представлял себя молодым человеком, стройным и подтянутым. Представлял себя в элегантном плаще и с аккуратной прической. Сейчас же перед ним стоял какой-то незнакомый тип. Майка в жирных пятнах топорщилась на солидном животике. Пузыри на домашних штанах никак не гармонировали с элегантностью и плащом в воображении Саши. Но не это поразило его, а лысина, легко различимая лысина, ощутимо «ударившая» его по голове. Мешки под красными глазами тоже не придавали лицу очарования. Саша ощущал себя моложе, точнее, гораздо моложе и интереснее. Но зеркало безжалостно разбило иллюзию, так свято хранимую в тайниках сознания. Саше стало неприятно. Неприятно, как тогда, когда в продуктовом магазине вместо докторской колбасы ему подсунули ливерную. Неприятно и страшно, как тогда в детстве, когда он с раскрытым от ужаса ртом вглядывался в бесконечность. Саше больше не хотелось смотреть в зеркало. И он не стал этого делать. Отошел в сторону.
А затем Саша прошел в туалет. Он стоял и, вглядываясь в фаянсовый блеск белого унитаза, размышлял, спрашивал себя, отчетливо думал: «Интересно, а Оля заходила туда… в тот туалет на трассе, перед тем… перед тем как… так нелепо попасть под нелепую машину с нелепым названием „Запорожец'? И если заходила, то для чего? Что она там делала?»
Потом Саша помыл руки. И только потом, когда кран в ванной был уже закрыт, а свет выключен, лишь только тогда Саша вернулся на кухню. Чайник уже прекратил свое монотонное ворчание и даже как-то миролюбиво молчал. Саша заварил чай и начал пить. Пить тот самый чай, который только что заварил.
А еще чай, который пил Саша, был горячий. И чтобы не обжечься, Саша дул на него. Дул ртом, складывая губы в трубочку. Со стороны это выглядело смешно. Но Саша не хотел видеть себя со стороны. Общения с зеркалом ему хватило. А больше экспериментировать ему не хотелось.
На подоконнике, рядом с цветами, лежали кусок оберточной бумаги и забытая кем-то из детей ручка. Саша вспомнил свою обиду на зеркало, точнее, он ее и не забывал, только сейчас он почувствовал, что действительно гневается на зеркало. Он им, этим зеркалом, был отчетливо недоволен. И Саша взял ручку. Взял он также листок, клочок оберточной бумаги, и начал писать. Начал выражать свою обиду и изливать ее на бумагу.
Саша несколько раз перечитал написанное. Стихи ему понравились. Понравились даже больше, чем те, посвященные тургеневской собачке, безвременно утонувшей. Особенно понравилось Саше то, что эти строки он написал буквально за две минуты. Мысли, изложенные на бумаге, были искренними и правильными. А Саша вдруг взял и порвал бумагу со стихами. «Ни к чему теперь, – подумал он. – Незачем… никому не нужно… И главное, мне, мне самому это не нужно». Порвав бумажку на мелкие кусочки, Саша незамедлительно выбросил обрывки в мусорное ведро. А потом еще и руки помыл. Словно хотел отмыться от ненужных мыслей. А еще он вспомнил. Когда мыл руки, он вспомнил несчастного иноходца Чусова, с папочкой для бумаг, и Антошу, с его циничным отношением к чужим сокровенным думам. И еще Саша отчетливо осознал, что он все правильно сделал.
А потом Саша решил вздремнуть. Да, сон сейчас ему просто необходим. Надо дать отдохнуть голове и мыслям. Саша лег в гостиной. Он включил телевизор и лег. Саша любил засыпать под телевизор. Сейчас по телевизору показывали балет «Лебединое озеро». На всех каналах одно и то же. Саша не очень удивился, но как-то зябко поежился. С детства он помнил, что, когда по всем программам показывали балет или концерт симфонической музыки, это означало, что кто-то умер. Означало, что какой-то важный и нужный для страны человек ушел из жизни. Но Саша не слышал никаких сообщений на эту тему и не знал, что происходит. А потом он понял, что ему и не важно. Не важно, что кого-то не стало. Он мысленно отругал себя за такую черствость. Отругал и попытался заснуть.
