«О, Элла, — думала я, медленно пересекая площадь, — ну зачем тебе это понадобилось, неужели для того, чтобы спасти лицо, надо врать?»
«Ну так отныне и не ври. Живи здесь. Приходи к этоймадам каждый день за круассанами», — ответила я самой себе. Незаметно очутившись у фонтана, я наклонилась к кусту лаванды, сорвала несколько листьев и сжала их в ладони. Острый древесный запах подал мне сигнал: reste — ты дома.
Рику Лиль-сюр-Тарн понравился с первого взгляда. Он поцеловал меня, поднял на руки и закружил в воздухе.
— Эй! — приветствовал он громким возгласом старинные дома.
— Ш-ш-ш, Рик. — Сегодня был рыночный день, и я буквально физически ощущала, как все глазеют на нас. — А ну-ка, немедленно опусти меня на землю, — прошипела я.
Но он только улыбнулся и еще крепче сжал меня.
— Именно о таком городке я и мечтал, — сказал он. — Видишь эти украшения в кладке?
В поисках подходящего жилья мы исходили городок вдоль и поперек. В какой-то момент зашли в boulangerie купить пирожных. Под взглядом мадам я покраснела, но общалась она в основном с Риком, который нашел ее забавной и всячески над ней подшучивал, впрочем, совсем необидно. Видно было, что и Рик ей понравился: в этих краях, где мужчины стригли свои темные волосы коротко, его светлая грива была явно внове, а калифорнийский загар все еще не сошел. Со мной она обращалась вежливо, но я за этой вежливостью ощущала враждебность и вся ощетинилась.
— Жаль, что у нее такие вкусные пирожные, — сказала я Рику, едва мы оказались на улице. — Иначе и ноги бы моей там не было.
— Да брось ты, малышка, не принимай близко к сердцу. И не донимай меня своей паранойей — могла бы у себя на восточном побережье оставить.
— Она заставляет меня ощущать себя пришлой.
— Наверное, ее толком не научили обращению с покупателями. Та-та-та! Почему бы тебе не обратиться к специалисту по найму, пусть займется ею.
— Точно, надо бы заглянуть в ее личное дело, — ухмыльнулась я.
— Не сомневаюсь, что в нем полно жалоб. Впрочем, она же из последних сил держится, это видно. Так что пожалей старую клячу.
Было искушение поселиться в одном из старых домов на площади или рядом, но, когда выяснилось, что здесьничего не сдается, я почувствовала тайное облегчение: это дома основательные, для коренных жителей. И конце концов мы отыскали дом в нескольких минутах ходьбы от центра, тоже старинный, но без причудливого орнамента, с толстыми стенами, кафельными полами и крохотным двориком, увитым виноградными лозами. Спереди двора не было, парадная дверь выходила прямо наузкую улочку. Внутри дома было темно, но это ничего, утешал меня Рик, даже лучше, летом будет прохладно. К тому же такими были все дома, где мы побывали. Я боролась с полумраком, открывая ставни, и поначалу нередко ловила любопытствующие взгляды соседей. Потом они, правда, научились не подсматривать.
Однажды я решила сделать Рику сюрприз: когда он вечером вернулся с работы, его ждали выкрашенные в цвет маренго ставни и горшки с геранью на подоконниках. Он стоял у входа в дом и молча улыбался, а я смотрела на него, перевесившись через подоконник, убранный розовыми, белыми и красными цветами.
— Добро пожаловать во Францию, — сказала я. — Добро пожаловать домой.
Узнав, что мы с Риком переезжаем во Францию, отец уговорил меня написать какому-то нашему родственнику, седьмая вода на киселе, жившему в Мутье, городке на северо-западе Швейцарии. Когда-то, очень давно, папа навещал его там.
— Уверен, тебе там понравится, — повторял он, диктуя мне адрес по телефону.
— Папа, но ведь Швейцария и Франция — это разные страны. Может, меня там и поблизости не будет.
— Может быть, малыш, может быть, но разве плохо знать, что рядом с тобою семья?
— Рядом? Мутье в четырехстах или даже пятистах милях от места, где мы будем жить.
— Вот видишь? Всего лишь день езды на машине. В любом случае это намного ближе к тебе, чем мой дом.
— Послушай, папа…
— Элла, не надо ничего говорить, просто запиши адрес. Сделай мне такое одолжение.
Разве я могла сказать «нет»? Я со смехом взяла карандаш.
— Только все равно это глупо. Что же написать ему: «Привет, я Ваша дальняя родственница, Вы обо мне никогда не слышали, но сейчас я в Европе, может, повидаемся?»
— А почему бы и нет? Слушай, для начала можно порасспрашивать его об истории семьи, о наших корнях, о занятиях предков. У тебя там будет полно свободного времени, надо же чем-нибудь заняться.
Отец был воспитан в духе трудовой этики протестантизма, и открывающаяся передо мной перспектива ничегонеделания его беспокоила. Он неустанно выдвигал предложения, чем бы полезным мне заняться. Тревога отца передалась и мне: я ведь и впрямь не привыкла к свободному времени, всегда была занята учебой или работой. Пришлось привыкать; перед тем как мне пришли в голову три дела, которыми можно заняться, я миновала фазу позднего вставания и домашней уборки.
Я начала с совершенствования своего полузабытого французского, беря дважды в неделю уроки в Тулузе, у некоей мадам Сентье, пожилой дамы с блестящими глазами и узким, как у птички, лицом. У нее был превосходный выговор, и начала она прежде всего с фонетики. Она ненавидела дурное произношение и орала на меня всякий раз, когда я говорила «oui» в привычной для многих французов небрежной манере, когда губы едва шевелятся, а звук получается, как у квакающей утки. Она вставляла меня произносить это слово четко, раздельно, с присвистом в конце. Она настойчиво твердила, что то, как говоришь, важнее того, что говоришь. С этим я пыталась спорить, но безуспешно.
— Если не произносить слова как следует, никто не поймет, что вы хотите сказать, — вещала она. — Более того, все сразу поймут, что вы иностранка, и не будут вас слушать. Таковы уж французы.
Я воздержалась от напоминания, что она тоже француженка. В общем-то она мне нравилась, нравились ее суждения, твердое рукопожатие, да и фонетические упражнения, когда она заставляла меня изгибать губы, как будто надуваешь пузыри из жевательной резинки.
Призывала она меня также говорить как можно больше, при любой возможности.
— Если вам что-нибудь придет в голову — выскажите это! — восклицала она. — Не важно что, хоть самая мелочь, — говорите! Говорите со всеми.
Иногда она заставляла меня болтать без умолку на протяжении какого-то отрезка времени, начиная с минуты и кончая пятью. Это испытание я выдерживала с великим трудом.
— Вы думаете по-английски, а потом переводите свою мысль на французский, слово за слово, — объясняла мадам Сентье. — Но языком так пользоваться нельзя. У него свой великий устав. Главное — вам нужно научиться думать по-французски. Про английский забудьте вообще. Думайте по-французски, и как можно чаще. Не можете думать абзацами — думайте предложениями, даже словами. И стройте из них большие мысли! — И она начинала жестикулировать, делая руками такие движения, словно собиралась охватить всю комнату и даже весь человеческий интеллект.
Узнав о моих родственных связях в Швейцарии, мадам Сентье обрадовалась. Собственно, именно она заставила меня сесть и написать письмо.
— Знаете, совсем не исключено, что у вас французские корни, — говорила она. — Славно будет, если обнаружится, что ваши предки жили во Франции. Возникнет ощущение более тесной связи со страной и людьми. Тогда будет легче и думать по-французски.
Я внутренне содрогнулась. В моем представлении генеалогия, вместе с радиопередачами, шитьем и субботними вечерами дома, была принадлежностью пожилого возраста; я понимала, что в конце концов буду находить во всем этом удовольствие, но пока не торопилась. Предки не имели решительно никакого отношения к моей нынешней жизни. Но чтобы порадовать мадам Сентье, я нацарапала кузену несколько строк, касающихся истории семьи. Мадам проверила грамматику и правописание, и я отправила письмо по адресу, в Швейцарию.
