— Я и не хочу, чтобы оно куда-то пошло.
Наш па начинает смеяться.
— Конечно не хочешь, парень. Конечно не хочешь.
— Хватит, наш па. Хватит, и все! — Я возвращаюсь к своей земле — это легче, чем разговаривать с ним.
Лавиния Уотерхаус
Наконец-то я приняла решение.
Мне было плохо с того самого момента, как Саймон мне все рассказал. Мама думает, я простудилась там, в могиле, но это не так. Я страдаю от нравственного отвращения. Даже поцелуй Саймона — о котором я не скажу ни одной живой душе — не может компенсировать ужас этой новости о Китти Коулман.
Когда они пришли за мной на кладбище, я едва могла смотреть Мод в глаза. Я знала, что она сердится на меня, но я и в самом деле была не в себе и не могла говорить. Потом мы вернулись назад к библиотеке, и мне стало еще хуже, когда я увидела мать Мод. К счастью, она меня не заметила — в нее вцепилась эта ужасная женщина, местная суфражистка, как мне сказала Мод. (Не понимаю я всей этой возни вокруг голосования. Политика — такое скучное дело. И зачем женщине вообще голосовать?) Они шли домой под ручку, разговаривая вполголоса, словно были знакомы всю жизнь, а на меня вообще не обращали внимания, что было как нельзя кстати. Нет, в самом деле, наглость матери Мод просто поразительна, учитывая, что она натворила.
С того дня я чувствовала себя неловко в обществе Мод и некоторое время и вправду была слишком больна, чтобы видеться с ней или ходить в школу. Я знаю, она думала, что я просто притворяюсь, но мне было очень тяжело. Потом, слава богу, закончилась четверть и Мод поехала к тетушке в Линкольншир, так что я могла некоторое время с ней не встречаться. Теперь она вернулась, и тяжесть моего знания стала еще невыносимее, чем прежде. Я не могу скрывать от нее эту тайну. И не только от нее — от всех. И от этого мне так плохо.
Маме я ничего не говорила, потому что не могу ее так шокировать. Я очень люблю папу и маму. И даже Айви Мей. Они простые люди, в отличие от меня, а я, напротив, сложная. Но я по крайней мере знаю, что они — люди честные. У нас нет скелетов в шкафу.
Я должна что-то сделать. Не могу сидеть сложа руки и смотреть, как в пороке, смердящем из самого сердца дома Коулманов, погрязнет и дорогуша Мод. И вот сегодня днем, после трех недель душевных мучений, я села в своей комнате и измененным почерком написала следующее письмо:
Мой христианский долг — сообщить Вам о Неподобающем Поступке, который имел место в Вашем доме и касается Вашей жены. Сэр, спросите у Вашей жены об истинной природе ее болезни в этом году. Я думаю, Вы будете потрясены до глубины души.
Я пишу это как человек, которому небезразлично нравственное благополучие Вашей дочери, мисс Мод Коулман. Только ее интересы подвигли меня написать Вам.
Сегодня вечером я потихоньку выйду из дома и просуну письмо под их дверь. И тогда мне наверняка станет лучше.
Ноябрь 1906
Дженни Уитби
Прежде всего в доме оказалась грязь непролазная. Мне пришлось вылизывать его от первого до последнего этажа, а потом пройтись еще раз. Одно только хорошо, что у меня не было времени думать о Джеке. Да еще миссис Бейкер была искренне рада видеть меня снова. Я думаю, она этими временными горничными сыта по горло. А от них — от этих приходящих — проку никакого.
Потом еще мои сиськи. Каждые несколько часов они набухали и молоко, предназначавшееся для Джека, проливалось прямо на меня. Мне приходилось подкладывать ватные подушечки и все время их менять, но даже и тогда меня вполне могли засечь. К счастью, хозяйка ничего не видела — да она вообще ничего не замечает. Но раз это таки случилось, когда я чистила камин в комнате мисс Мод и та вошла. Мне пришлось быстро прижать к себе комки ваты; хорошо, что я была в угольной пыли и всякой грязи, — использовала это как предлог, чтобы выйти. Она все же посмотрела на меня каким-то странным взглядом, хоть ничего и не сказала. Она так рада моему возвращению, что жаловаться не будет.
Не знаю, что ей известно, — миссис Бейкер думает, что немного, что она все еще невинная овечка. Не знаю — иногда я ловлю на себе ее взгляд, временами вижу, как она смотрит на мать, и думаю: она совсем не дурочка.
Ее мать — вот кто странная так странная. Я вернулась на цыпочках, страшась встречи с ней после того нашего прощания. Я думала, ей будет неловко со мной, но, когда я появилась, она сжала мою руку и сказала:
— Как я рада, что ты вернулась, Дженни. Входи! Входи! — Она привела меня в дневную гостиную, где беспокойная маленькая женщина, некая мисс Блэк, вскочила и тоже пожала мне руку.
— Дженни — наше сокровище, — сказала хозяйка, обращаясь к мисс Блэк. Ну, я от этого покраснела, думая, что она поддразнивает меня. Но она вроде была вполне искренна, словно начисто забыла о моем шантаже.
— Я только отнесу вещи к себе в комнату и сразу начну, — сказала я.
— Мы с мисс Блэк замышляем всякие великие дела, правда, Каролина? — сказала хозяйка так, словно и не слышала меня. — Ты нам наверняка сможешь помочь.
— Ох, не знаю, мадам. Может, я лучше принесу вам чаю?
— Скажите, Дженни, — обратилась ко мне мисс Блэк, — что вы думаете о суфражистском движении?
— Бывало, и с упряжью приходилось иметь дело, — аккуратно сказала я, не зная толком, что ответить.
Мисс Блэк и хозяйка рассмеялись, хоть я ничуть не шутила.
— Нет, я имею в виду право голоса для женщин, — объяснила мисс Блэк.
— Но женщины не голосуют, — сказала я.
— Женщинам не разрешают голосовать, но они должны иметь право голоса — такое же, как и мужчины. Мы за это и боремся, понимаете? Неужели вы не чувствуете, что у вас такие же права, как у вашего отца, брата, мужа, что вы тоже должны выбирать тех, кто правит этой страной?
— Нет у меня никого. — Про сыновей она не сказала.
— Дженни, мы боремся за твое равенство с мужчинами, — сказала хозяйка.
— Это очень любезно с вашей стороны, мадам. Так что вам подать — чай или кофе?
— Пожалуй, кофе. А вы, Каролина?
Они теперь все время вместе, строят заговор против правительства или что-то в этом роде. Я должна
