«Герцог Сент-Албан». А хозяйка, может, даже позволит тебе себя поцеловать.
— Оставь его, парень, — говорит мистер Джексон очень тихим голосом. — Он только что такое пережил. Ему нужно время, чтобы прийти в себя.
После этого мы работаем молча. Когда мы наконец откапываем нашего па, мистер Джексон проверяет, не сломаны ли у него кости, а потом поднимает его на руки и передает Джо. Тот кладет его на телегу, на которой возят камни, и двое человек тащат его к воротам. Мы с мистером Джексоном выбираемся из могилы. Мы в грязи с головы до ног, и мистер Джексон направляется за телегой. Я стою, не зная, что делать, — могила не засыпана, а это наша работа. Но тут подходят два других могильщика и берут лопаты. Они ничего не говорят — вместе с Джо начинают работать, засыпая могилу до конца.
Я иду по дорожке за мистером Джексоном и телегой. Догоняю его, хочу как-то поблагодарить, сказать что-то о том, что нас связывает, что я не просто один из кладбищенских могильщиков. Я был рядом с ним в могиле Китти Коулман, и мне хочется сказать ему об этом. И потому я говорю то, что знаю о ней и о нем, чтобы он понимал нашу связь и знал, как я ему благодарен за спасение нашего па.
— Мне жаль ребеночка, сэр, — говорю я. — И ей наверняка тоже было жаль. Она после этого стала сама не своя.
Он поворачивается и смотрит на меня пронзительным взглядом.
— Какого ребеночка? — спрашивает он.
И тут я понимаю, что он ничего не знал. Но брать слова назад уже поздно. И я рассказываю ему.
Май 1910
Лавиния Уотерхаус
Первое, о чем я подумала, услышав звон колоколов, это что они могут побеспокоить маму в ее деликатном положении. Правда, мама никогда не относилась к этому королю так, как к его матери. Его смерть, конечно, печальное событие, и я сочувствую бедной королеве Александре, но все равно, когда умерла королева Виктория, было по-другому.
Я открыла окно и выглянула на улицу. Такому дню полагалось бы быть дождливым, туманным и пасмурным, но, конечно же, на дворе стояло прекрасное майское утро — теплое и солнечное. Погода никогда не подстраивается под то, что происходит в мире.
Колокола, казалось, звонят повсюду. Они звучали так скорбно, что я перекрестилась. А потом замерла. Мод у себя в доме тоже открыла окно и выглянула наружу в своей белой ночной рубашке. Она смотрела прямо на меня и вроде бы улыбалась. Я хотела отойти от окна, но это было бы очень грубо, так как она уже увидела меня, а потому я осталась на месте и, к собственной гордости, должна сказать, что кивнула ей. Она кивнула в ответ.
Мы не разговаривали почти два года — с самого дня похорон Айви Мей. Избегать ее было на удивление просто. Мы больше не ходим в одну школу, а если я встречала ее на улице, то просто отворачивала голову и делала вид, что не замечаю. Иногда на кладбище, когда я ходила навестить Айви Мей, я видела Мод на могиле ее матери, и тогда я сворачивала в сторону и гуляла, пока она не уходила.
Только раз мы столкнулись лицом к лицу на улице. Это было больше года назад. Я шла с мамой, а она — с бабушкой, а потому увернуться было невозможно. Ее бабушка выражала маме бесконечные соболезнования, а мы с Мод стояли, уставившись на свои туфли. Все это было ужасно неловко. Мне пару раз удалось незаметно взглянуть на нее, и я увидела, что волосы у нее теперь всегда подобраны и она начала носить корсет! Я была так потрясена, что хотела что-нибудь сказать, но, конечно же, промолчала. После этого я сразу же потребовала, чтобы мама купила мне корсет.
Маме о нашей ссоре с Мод я почти ничего не говорила. Она знает, что мы поругались, но не знает почему — она бы в ужас пришла, если бы ей стало известно, что частично это произошло из-за нее. Я знаю, она думает, что мы с Мод валяем дурака. Может, и так. Я бы ни за что не призналась в этом Мод, но мне ее не хватает. В Сент-Юнионе я не встретила никого, с кем бы подружилась хоть немного так, как с Мод. Вообще-то говоря, девочки в школе относятся ко мне просто ужасно. Я так думаю, это потому, что я гораздо красивее их. Нелегкая это ноша — иметь такое лицо, как у меня, хотя в общем-то я от него не отказываюсь.
Я полагаю, мой кивок Мод означает, что я ее простила.
Я спустилась к завтраку все еще в халате и с печальным по случаю смерти короля лицом. Но мама, казалось, совсем не обратила внимания на колокола. Она теперь такая толстая, что ей нелегко сидеть за столом, а потому она ела тосты с джемом на шезлонге, а папа читал ей газету. Он читал новости, а мама улыбалась своим мыслям, держа руку на животе.
— Такая печальная новость, — произнесла я, чмокая их в затылок.
— Привет, дорогая, — сказала мама. — Хочешь потрогать, как маленький толкается ножкой?
Этого было достаточно, чтобы я стрелой вылетела из комнаты, но я удержалась. Хорошо, что мама так радуется будущему ребеночку, особенно учитывая ее возраст, и я рада, что у нее на щеках снова появился румянец. Но она, похоже, начисто забыла об Айви Мей.
Папа улыбнулся мне, словно выражая сочувствие, и ради него я заставила себя съесть тарелку овсянки, хотя аппетита у меня не было никакого.
Вернувшись к себе наверх, я долгое время стояла в нерешительности перед шкафом, выбирая, что надеть. Я знала, что по случаю смерти короля нужно надеть черное, но мне становилось дурно при одном только взгляде на то древнее шерстяное тряпье, что там висело. Может быть, сохранись у меня то миленькое шелковое платье от «Джейса», я бы его надела, но я его сожгла через год после смерти Айви Мей, как это полагается делать с траурными одеждами — иначе они могут спровоцировать Судьбу на то, чтобы снова создать повод их носить.
И потом, мне хотелось надеть синее платье — я его так люблю. Оно имеет особый смысл — я надеваю его при каждом удобном случае, в особенности сейчас, в преддверии маминого неминуемого разрешения от бремени. Я хочу, чтобы у меня родился братик. Знаю, это глупо, но я решила, что синее будет этому способствовать. Я не хочу еще одну сестру — это было бы слишком больно, и она постоянно напоминала бы мне о том, как я не сумела спасти Айви Мей. Ведь я выпустила ее руку.
Поэтому я надела синее платье. По крайней мере, оно темно-синее — настолько темное, что издалека его можно принять за черное.
Сегодня печальный день, и не только потому, что умер король. С его смертью ушла и его мать, теперь уже окончательно. Если бы умерла она, сомнений у меня не было бы — нужно надевать черное. Недавно у меня появилось ощущение, что я — единственная, кто оглядывается назад и смотрит на нее как на пример для всех нас. Даже мама смотрит вперед. Я устала плыть против течения.
Мод Коулман
Я долго лежала в кровати и пыталась определить, какой колокол какой церкви принадлежит: Святой Марии Брукфилдской на одном холме, Святому Михаилу и Святому Иосифу на другом холме в Хайгейте, нашей церкви, Святой Анне, — внизу. В каждой церкви звучал лишь один басистый колокол, и, хотя все они немного различались по высоте и звонили с разной частотой, все равно на слух воспринимались одинаково. Я не слышала такого звука со дня смерти королевы Виктории девять лет назад.
Я высунула голову из окна и увидела Лавинию, которая крестилась, стоя у окна. Обычно, стоило мне ее только увидеть — в саду или на улице, — я дергалась так, словно меня кто-то ударял в спину. Но в тот
