Охотники же час за часом, день за днем проводят под открытым небом, при любой погоде, и лица у нас обожжены солнцем, волосы спутаны ветром, глаза постоянно прищурены, ногти зазубрены, а кончики пальцев изранены, кисти рук обветрены. Наши туфли окаймлены глиной и покрыты пятнами от морской тины. Одежда у нас к исходу дня становится грязной. Часто мы ничего не находим, но мы терпеливы, мы усердны и нас не расхолаживает возвращение с пустыми руками. У нас может иметься свой собственный особый интерес — не поврежденная хрупкая звезда, белемнит, окаменелая рыба со всеми чешуйками на своем месте, — но мы открыты для всего, что предлагают нам утесы и береговая линия. Некоторые, подобно Мэри, продают то, что находят. Другие, подобно мне, сохраняют свои находки. Мы делаем для своих экземпляров этикетки, записываем, где и когда они были найдены, и выставляем их в застекленных шкафах. Мы изучаем и сравниваем экземпляры, мы делаем выводы. Мужчины излагают свои теории на бумаге и публикуют их в журналах, которые я читаю, но в которые не могу внести свою лепту.
Заполучив тварь, найденную Мэри, лорд Хенли перестал коллекционировать окаменелости. Возможно, что счел крокодила вершиной своих достижений. Те, кто относится к окаменелостям более серьезно, знают, что их поиски никогда не завершатся. Всегда найдутся другие экземпляры, которые предстоит досконально изучить, потому что, как и с людьми, каждая окаменелость уникальна. Их никогда не может быть слишком много.
К несчастью, это не было последним разом, когда я имела дело с лордом Хенли. Хотя время от времени мы кивали друг другу на улице или сидя на церковных скамьях, какое-то время я мало общалась с ним. Когда же мне случилось близко с ним пообщаться в следующий раз, то случилось это при крайне странных обстоятельствах.
Все началось в Лондоне. Мы наведывались туда ежегодно, каждой весной, как только дороги становились достаточно просохшими для поездки. Всякий раз это было нашим вознаграждением за очередную зиму, пережитую в Лайме. Мне не особо досаждали штормы и отрезанность от мира, потому что это обеспечиваю хорошие условия для поисков окаменелостей. Однако Луиза лишалась возможности заниматься садом, из-за чего расстраивалась и по большей части молчала. Но еще горше было наблюдать за тем, какой серой и меланхоличной становится Маргарет. Она любила летний сезон — чтобы ее расшевелить, нужны были тепло, свет и разнообразие гостей. Она терпеть не могла холод, и коттедж Морли представлялся ей тюрьмой, когда Курзал с окончанием сезона становился безлюдным и никто не наведывался в Лайм, чтобы поразвлечься. Зимние месяцы предоставляли ей слишком много времени на размышления об уходящих годах, об утрате своих перспектив и привлекательности. Лишаясь свежей округлости, свойственной юности, она становилась все более худой и морщинистой. К марту Маргарет просто увядала, напоминая мятую ночную сорочку.
Лондон был для нее тонизирующим средством. Он всем нам давал добрую порцию хорошего настроения, старых друзей и новых мод, вечеринок и вкусностей, новых романов для Маргарет и журналов по естественной истории для меня, а также радости от присутствия в доме ребенка: наш маленький племянник Джонни доставлял нам много искренней радости. Выезжали мы в конце марта и оставались там от месяца до полутора месяцев, в зависимости от того, насколько сильно раздражала нас наша невестка, а мы, в свою очередь, ее. Слишком застенчивая, чтобы выказать это прямо, жена нашего брата от недели к неделе становилась все более придирчивой и отыскивала причины, чтобы оставаться у себя в спальне или же в детской с Джонни. Она, полагаю я, считала, что мы огрубели из-за жизни в Лайме, мы же находили ее слишком погруженной в суетливую столичную жизнь. Лайм воспитал в нас дух независимости, удивлявший куда более консервативных лондонцев.
Мы много выходили — навестить друзей, на спектакли, в Королевскую академию и, разумеется, в Британский музей, который располагался так близко к дому брата, что его можно было видеть из окон гостиной на втором этаже. Я никогда не упускала возможности склоняться над ящиками, в которых хранилась коллекция окаменелостей музея, затуманивая своим дыханием стекло, пока служители не начинали хмуриться. Я даже передала музею в дар чудесный экземпляр дапедиума, окаменелой рыбы, которой была особенно горда. За это Чарльз Кониг, смотритель отдела естественной истории, весь месяц, что я посещала музей, не взимал с меня плату за вход. Коллекционер на этикетке был обозначен просто как Филпот, благодаря чему вопрос о моей половой принадлежности был аккуратно обойден.
В одно из наших весенних пребываний в Лондоне до нас стали доходить лестные отзывы о Музее Уильяма Баллока во вновь отстроенном Египетском зале на Пикадилли. В его обширное собрание входили произведения искусства, антиквариат, артефакты со всего мира, а также коллекция, относившаяся к естественной истории. Как-то раз наш брат повел нас туда, всех троих. Снаружи здание было выдержано в египетском стиле, с огромными окнами и дверьми со скошенными краями, как у входа в гробницу, колоннами с каннелюрами, увенчанными папирусными свитками, и статуями Ирис и Озириса, глядевшими на Пикадилли с выступов на карнизе над главным входом. Фасад здания был выкрашен желтой краской, и с большой вывески к прохожим взывало слово «МУЗЕЙ». Мне показалось это чересчур театральным по сравнению с соседними кирпичными зданиями; но, с другой стороны, именно такая цель и ставилась владельцем музея.
Возможно, я сочла такую архитектуру кричащей лишь потому, что привыкла к простым, беленным известью домам Лайма. Собрание, представленное в Египетском зале, было замечательно. В овальном зале у самого входа выставлялись разнообразные любопытные предметы со всех уголков земли. Там были африканские маски и украшенные перьями тотемы с тихоокеанских островов; крошечные глиняные фигурки воинов, отделанные жемчугом; каменное оружие и меховые накидки из областей с северным климатом; длинная, узкая лодка, называемая каяком, которая могла выдержать вес только одного человека, с резными веслами, декорированными узорами, выжженными по дереву. Египетская мумия была выставлена в открытом саркофаге из чистого листового золота.
В следующей комнате, гораздо большей, помещалась коллекция живописных полотен «старых мастеров», как нам сказали, хотя мне они представлялись копиями, сделанными равнодушными студентами Королевской академии. Интереснее были ящики с чучелами птиц, от простой английской синицы до экзотичной красноногой олуши, привезенной капитаном Куком с Мальдивских островов. Маргарет, Луиза и я с удовольствием их изучали, потому что, живя в Лайме, стали внимательнее относиться к птицам, нежели в те времена, когда жили в Лондоне.
Однако маленькому Джонни птицы быстро наскучили, и он вместе со своей матерью прошел в Пантерион — самое большое помещение музея. Едва ли не в ту же секунду он прибежал обратно.
— Тетушка Маргарет, пойдем, ты должна увидеть огромного слона!
Схватив свою тетку за руку, он потащил ее в следующий зал. Озадаченные, мы последовали за ними.
Слон и в самом деле был огромен. Я никогда раньше не видела этого животного, равно как гиппопотама, страуса, гиену или верблюда. Это все были чучела, расставленные под куполообразным окном в потолке в центре зала, на огороженной травянистой площадке, там и сям утыканной пальмами, что должно было изображать их среду обитания. Мы стояли и смотрели, потому что это и впрямь было редкостным зрелищем.
Будучи маленьким и не ценя раритетов, Джонни не задержался надолго у этой композиции и начал бегать по всему залу. Он подбежал ко мне, когда я рассматривала боа-констриктора, обернувшегося вокруг пальмового дерева у меня над головой.
— Там твой крокодил, тетушка Элизабет! — Он дергал меня за руку и тыкал в сторону небольшой экспозиции в дальнем конце помещения.
Мой племянник знал о лаймском чудище, которого он, как и все прочие, упорно называл крокодилом. Ко дню рождения Джонни я сделала для него две акварели с изображением крокодила: на одной были представлены собственно окаменелости, а на другой — то, как он, в моем воображении, выглядел, когда был жив. Я сразу же пошла с Джонни, любопытствуя узнать, как выглядит настоящий крокодил, и желая сравнить его с тем, что нашла Мэри.
Джонни, однако, не был не прав: это действительно был «мой» крокодил. Я так и разинула рот, глядя на эту экспозицию. Тварь Мэри возлежала на гравийном бережку рядом с лужей воды, по краям которой торчали тростники. Когда Мэри только нашла этот скелет, он был сплющен и кости его перемешались, но она чувствовала, что ей надо оставить все в первозданном виде, воздержавшись от попыток реконструкции.
