говорит, - правы: человеку сначала нужна крыша над головой, а уж затем - зрелище'.
На углу улицы Горького и Охотного они встретили художника Павла Корина, который в эти тревожные дни также работал в 'ведомстве' главного архитектора Москвы. Корин шел из Большого театра, где производил реставрационные работы. Павел Дмитриевич был чем-то очень похож на Дмитрия Никаноровича, и не только статью, коренастой осанкой. Было что-то неуловимое, внутреннее, что роднило их. Сам незаурядный живописец, Дмитрий Никанорович высоко ценил художника Павла Корина, преклонялся перед его могучим талантом. Корин же видел в Дмитрии Никаноровиче большого зодчего, восхищался его неутомимой энергией. Из построенных им зданий ему больше всех нравился Концертный зал имени Чайковского. Тепло поздоровавшись, Дмитрий Никанорович заговорил первым:
- Вот провожаю Олега на фронт. Так сказать, прощальная прогулка по Москве. Человеку завтра в бой, а мы вот рассуждаем о том, какие здания будем строить после победы. Нелогично?
- Нет, почему же, - ответил Корин, и ясные глаза его лучились любопытством. - Это даже очень интересно. Я слышал, что рано или поздно, а и к нам, в Москву, придут заокеанские небоскребы. Что вы на это скажете?
- Зачем заокеанские? - Дмитрий Никанорович резко тряхнул крупной головой. - Мы свои построим, в нашем стиле. Бетонные глыбы нам ни к чему. У нас есть свой, национальный стиль зодчества, есть великолепные образцы. Тот же Кремль с его островерхими шатрами башен - образец национального стиля. Я представляю себе Москву завтрашнего дня, где вместо сорока сороков с крестами будут возвышаться пики наших многоэтажных зданий. Только вот Олег со мной не согласен, - с подначкой усмехнулся он в сторону молчаливого Остапова.
Олег не отозвался. Лицо его было сосредоточенным, отрешенно-задумчивым, но не грустным, а напротив, каким-то просветленным. Дмитрий Никанорович не уловил этой просветленности и сказал невпопад:
- Что вы такой задумчивый? Мысленно вы уже там, на фронте, мосты взрываете?
- Нет, Дмитрий Никанорович… Я сейчас думал о другом.
- О чем же, если не секрет? - быстро спросил Дмитрий Никанорович.
- Враг у порога, над нами смертельная опасность, а мы спокойно рассуждаем о завтрашнем дне, как будто этот день гарантирован всевышним.
- А вы не считаете, что он… гарантирован? - стремительно спросил Дмитрий Никанорович, и в низком голосе его прозвучало нечто настойчивое и резкое, что смутило Олега.
- Нет, не считаю, - конфузясь, ответил Остапов и густо покраснел. - Некоторые сомневаются и бегут из Москвы на восток.
- Некоторые не в счет, - резко и почти с раздражением отозвался Дмитрий Никанорович. - И потом, надо разобраться: бегут - это одно, а эвакуируются - совсем другое. Вот Павел Дмитриевич не уехал. И напрасно. Вам бы надо уехать непременно. Талантливых людей надо беречь. Мы всех академиков-зодчих эвакуировали.
- Разве? - поднял ясные глаза Корин. - А я вчера на улице встретил Алексея Викторовича Щусева. Насколько я помню, он академик архитектуры.
- Отказался, - ответил Дмитрий Никанорович. - Заупрямился старик. Что с ним поделаешь - таков уж он есть. На днях я тоже встретил его, но не на улице, на крыше дома. Представьте себе: утречком, вижу, сидит на крыше человек с палитрой в руках. Перед ним этюдник. А на голове - кастрюля. Да-да, обыкновенная кухонная кастрюля. Присмотрелся - да это ж Алексей Викторович! Спрашиваю: 'Что вы там делаете в такую рань?' Отвечает: 'Решил рассвет над военной Москвой написать. С аэростатами, знаете ли, эффектно получается'. - 'А на голове что у вас? Никак, кастрюля?' - 'Она самая, вместо каски. Осколки, знаете ли, падают от зенитных снарядов. А так, говорят, безопасней'. Я ему опять: уезжать, говорю, вам из Москвы надобно. А он мне: 'Соглашусь при одном условии - если и детища мои со мной вместе эвакуируете: Мавзолей, гостиницу 'Москва', Казанский вокзал. А без них я никуда не поеду'. Вот он каков - Алексей Викторович. Учитель мой.
- И не он один таков, - заметил Корин. - Многие художники отказались покинуть Москву.
- Музыканты тоже, - вставил Олег, вспомнив, что сегодня он идет на концерт. - Голованов, например.
Возле Дома Союзов они расстались. Здесь Олег назначил встречу своей жене: перед уходом на фронт они решили побывать на концерте симфонической музыки. Многие театры в это время уже эвакуировались из Москвы, но большой симфонический оркестр, руководимый Николаем Семеновичем Головановым, продолжал давать концерты. Провести последний вечер перед уходом на фронт в Колонном зале предложил Олег, и Варя охотно согласилась. Она не принадлежала к категории меломанов, на симфонических концертах прежде не бывала, но, как и миллионы обыкновенных людей, не лишенных начисто слуха, воспринимала музыку с удовольствием, без внешних восторгов, особенно песню, хотя сама пела редко, почему-то стесняясь.
В рабочей семье Макаровых не было музыкально одаренных людей. Репродуктор, появившийся в их квартире с незапамятных для Вари времен, заменял им и эстраду, и концертный зал, и даже театр.
Иное дело Олег. Он учился в музыкальной школе, родители видели в нем будущего композитора, а он вместо консерватории поступил в архитектурный и после окончания института редко садился за старый рояль, который занимал третью часть их комнаты в коммунальной квартире бывшего купеческого дома в Яковлевском переулке, возле Курского вокзала. Когда-то эта комната принадлежала его бабушке, а у Олега была своя комната в отцовской квартире на улице Чкалова. Но бабушка по старости лет часто хворала и нуждалась в постоянном присмотре, поэтому незадолго до окончания института Олегу пришлось переехать в Яковлевский переулок, а бабушке - на улицу Чкалова. И теперь молодожены жили отдельно от своих родителей в тихом переулке. Соседи у них были тихие, простые люди, уже пожилые и бездетные - занимали они так же, как и Остаповы, одну большую комнату и особых неудобств молодой чете не доставляли.
Варя и Олег дважды прошлись по длинному просторному фойе под обстрелом десятков глаз, и Варя с вызывающей улыбкой коснулась уха мужа и шепнула:
- Я, кажется, выгляжу белой вороной.. Только честно?
- Лебедем, Варенька, лебедушкой, - ответил он с искренней гордостью.
Она нежно прижалась к нему.
Варя была точно такой же, как в день свадьбы, сказочной и неземной, только не такой застенчивой, как тогда, четыре месяца тому назад. Олег боготворил ее, любовался и гордился ею и не мог нарадоваться своему счастью, которое иногда казалось ему розовым сном, и он боялся пробуждения. Завтра он уйдет на фронт и запомнит ее вот такой навсегда. Он пронесет ее образ через войну, она будет сопровождать его повсюду, и в самый тяжкий, быть может, последний миг она станет рядом с ним белой лебедушкой.
Олег старался не думать о завтрашнем, о фронте - он жил сегодняшним днем, вот этими часами, когда он был вместе с любимым человеком. Ему не хотелось сейчас видеться ни с кем - ни с родными и друзьями, ни просто со знакомыми. Сегодня для него весь мир был заключен в ней, в его Варе. Вчера она рассказала ему о гибели певички Лиды, и тогда он взял с нее слово, что она пойдет работать сестрой или санитаркой к его отцу - Борису Всеволодовичу Остапову.
Это хорошо, что они пошли сегодня на концерт, удивительно хорошо! Варя сказала, что, к ее стыду, она только второй раз в Колонном зале. Первый раз была в школьные годы, уже не помнит, по какому случаю, и теперь она заново открывала для себя дивное чудо русского зодчества. Олег бывал здесь не один десяток раз, и всегда как-то по-новому виделось ему гениальное творение Казакова. Оно неповторимо, как 'Война и мир', как 'Лебединое озеро', как поэзия Есенина, которую он обожал. И в этом необыкновенном зале шел действительно необыкновенный концерт - в столице, которая стала прифронтовым городом. Необыкновенным было и то, что в зале сидели люди с оружием, среди них были и раненые, перевязанные бинтами. Необыкновенной, преисполненной глубокого символического смысла была и музыка - увертюра Чайковского '1812 год'.
Никогда прежде Варя не испытывала такого чудодейственного блаженства от музыки. Впервые за всю свою недолгую жизнь, сидя в зале, незаметно, исподволь, она погружалась в еще неизвестный, неведомый для нее мир, сотканный из звуков и мелодий, и мелодии эти всколыхнули в ней что-то очень сокровенное, хранившееся в недрах души, и оно, это сокровенное, что долго лежало глубоко на дне, под спудом, ожидая своего часа, вот теперь всплывало на поверхность, поднималось горячей, мятежной волной, и оно было
