создавало лишние огорчения и неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль, что Сухов может быть необъективным в разборе дела и проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому, незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это была ложь 'во спасение', не святая, а вполне грешная. Сухову надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько оправдать себя. А когда Сухов спросил:
- Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?
Фролов ответил:
- Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал, по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать должен.
- Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать, во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или иное злоупотребление, противозаконие, преступление. Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном конкретном случае?
Вполне закономерный, естественный вопрос для Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди ясного неба. Он показался ему несправедливым, оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и удивленно, молчал.
- Может, Матвеев обещал тебе… услуга за услугу, отблагодарить каким-то образом? - подсказал Сухов.
'Ах вон оно что - взятка! Значит, с Матвеевым уже говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по просьбе Брусничкиных', - подумал Николай, и горькая, какая-то жалкая улыбка скривила его влажные губы.
- Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках, как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его квартире, мы не говорили. Вы мне не верите? - Он смотрел на Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не просто просьба, а мольба, призыв к доверию.
- Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее, бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе человек?
Николай сокрушенно кивнул и тихо прибавил:
- Была.
- До последних дней?
- Да, - ответил Николай, не глядя на Сухова. Потом, после паузы, неожиданно сказал: - И все-таки я хотел бы за все отвечать сам. То есть я не хотел бы, чтоб архитектора обвиняли в нарушении проекта. Брусничкина просто недосмотрела. Это ее оплошность, халатность. Я прошу вас, Петр Степанович.
Сухов горько усмехнулся, не поднимая глаз от лежащих перед ним бумаг, потом устало посмотрел на Фролова, сказал не то с укором, не то с сожалением:
- Нелогично и противоречит истине. - Он помолчал, глядя через окно на красную стену соседнего здания, произнес задумчиво: - А говоришь: 'Была'. А на самом деле была и есть близкий тебе человек. Я имею в виду Брусничкину. Так ведь?
- Не знаю. Все как-то двоится. Это чертовски неприятно, когда человек двоится. Тогда теряешь веру в человека. Не только в того, который двоится, а в человека вообще. А без веры в человека как жить? Трудно.
- Просто невозможно, - согласился Сухов. - Поэтому, чтоб люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски с тех, которые с двойным дном. Без колебаний. Рыцарство по отношению к ним неуместно. Каждый должен получить то, что заслужил. В том числе и архитектор Брусничкина. Ее муж, известный тебе Леонид Викторович, был у меня. Поговорили… - Он хотел еще что-то сказать о Брусничкине, но воздержался. После паузы спросил: - Как Александра Васильевна, Глеб Трофимович? Я не видел их с тех далеких военных лет.
Николай очень кратко и сдержанно отвечал на вопросы Сухова: его огорчили слова, что архитектор Брусничкина получит то, что заслужила. Ведь он просил за нее, а Сухов отнесся к его просьбе без понимания. Николаю не терпелось поскорее уйти. Сухов это видел и не стал больше его задерживать и донимать расспросами.
От Сухова Николай пошел прямо на строительную площадку в подавленном состоянии. Меньше всего он хотел сейчас встретиться с Ариадной. Он боялся, что может нагрубить ей, жестоко оскорбить, хотя разумом и понимал, что она вполне того заслужила. А сердце возмущалось, протестовало против любого оскорбления, потому что память совсем некстати воскрешала картины и эпизоды их с Ариадной встреч, картины эти казались трогательными и нежными, и их нельзя было сгоряча замарать, их хотелось сохранить как память о чем-то дорогом, безвозвратно потерянном. А то, что безвозвратно, Николай твердо знал - возврата к прошлому быть не может, даже если б они оба того пожелали. Все, что случилось, вся эта грязная история с десятью сантиметрами перечеркнула прошлое.
Он шел как пьяный, глядя на встречных прохожих подозрительно-недоверчиво, а в разгоряченной голове его звучали слова Петра Сухова: '…чтоб люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски с тех, которые с двойным дном'. Выходит, Ариадна с двойным дном. Ему не верилось, потому что не хотелось верить. Он был слишком доверчивым и незлопамятным. А вот хорошо это или плохо, он не знал - просто никогда об этом не думал.
Заводской Дворец культуры переполнен. Зал вмещает около тысячи человек. И хотя водруженная у парадного входа на большом стенде афиша гласила, что сегодня вечер молодежи, в зале можно было встретить и пожилых людей, убеленных сединами, притом многие из них ветераны войны, о чем свидетельствовали орденские планки.
Генерал Макаров волновался. Он выступает первым. После него - поэт. А потом - композитор, он же аккомпаниатор своих песен, которые исполняют артистки Московской филармонии и солист Большого театра. О том, что он будет выступать не один, а в составе вот такого творческого коллектива, Глеб Трофимович узнал в день своего выступления и был несколько обескуражен. Подумал, что здесь кому-то отводится роль обязательной 'нагрузки' - то ли ему, то ли артистам. Решил: скорее всего ему.
Игорь, как и условились, пришел вместе с Глебом Трофимовичем, но его имя в афише не значилось. Игорь не обиделся, напротив - обрадовался: значит, можно не выступать. Огромная аудитория его пугала. Неречистый и стеснительный, он и в школе, и на военной службе всегда избегал выступать даже перед товарищами. А тут тысяча незнакомых людей. Нет уж, лучше не надо. Глеб Трофимович понимал волнение Игоря и не настаивал. Он и сам волновался, потому что тема его выступления для него самого была еще новой, что называется, необкатанной. В афише она называлась несколько необычно: 'Завещание живым'.
Глеб Трофимович вышел на трибуну внешне спокойно и смело посмотрел в полузатемненный зал, в котором нельзя было разглядеть отдельных лиц. Это была огромная, сплошная масса людей, настороженная и строгая. Глеб Трофимович положил на трибуну конспект и, не глядя в него, обратился в зал:
- Существует понятие 'советский характер'. Оно всеобъемлюще, многогранно и монолитно. Оно предполагает нравственный облик советского гражданина - Человека и патриота, Человека с большой буквы. Какие же главные характерные черты отличают советского человека от человека буржуазного государства? Попробуем назвать некоторые из них, основные: коммунистическое мировоззрение, пролетарский интернационализм и патриотизм, высокое благородство души и нравственная чистота, вера в коммунистический идеал своего Отечества и готовность к самопожертвованию, защищая эти идеалы, честность и принципиальность. Перечень можно продолжить. Но все эти черты, эти качества советский человек не выставляет напоказ, не кичится ими. Он скромен до застенчивости. Кичливость и тщеславие ему чужды. Характер советского гражданина во всей полноте раскрывается в минуты наивысшего духовного и физического напряжения, в дни суровых испытаний. Для моего поколения таким испытанием была война, Великая Отечественная.
