завод эту сенсацию? На активе от 'Богатыря' были трое: Глебов, главный инженер и директор. Борис Николаевич не мог. Значит, Гризул. Быстро сработала машина, завидная оперативность!
- Кто же это вам такую новость сообщил? - осведомился Емельян.
- Поляков, - ответил Лугов.
Глебов поднялся, подошел к радиоле, нажал на клавишу:
- Послушаем лучше музыку, Сергей Кондратьевич.
Опережая шум и треск, в комнату, как лавина, ворвались звуки каких-то инструментов и голос певца:
Глебов повернул ручку настройки. Диктор говорил о расследовании убийства Кеннеди. Глебов выключил радио.
- Ясно одно, что дело темное… - И зашагал по комнате. - Вот вам буржуазная демократия и свобода… Свобода убивать. Свобода, где любой гражданин - от безработного до президента включительно - кролик, которого запросто и в любое время может подстрелить хозяин. Все эти Ли Освальды, Джеки Руби - наемные исполнители. А за их спиной маячит зловещая тень расиста Голдуотера. Новый фашист…
- Потому они и не могут без войны, - заключил старик. - Им обязательно, чтоб разбой. В Корее, в Конго, во Вьетнаме - где угодно, только бы разбойничать. Америка мне напоминает бандюгу, который не нарывался на хороший кулак. А нарвется, поздно или рано нарвется, и так набьют морду, что лет сто будет помнить.
Решив, что Глебов собирается уходить, старик огорчился, предложил еще рюмочку, 'посошок'.
- Ну, пожалуйста, Емельян Прокопович, наперстками ведь пьем. Сколько тут: пятьдесят граммов не будет. Музыку послушаем.
- Музыку надо слушать, когда космонавты летают, - сказал Глебов. - Тогда по радио и музыку хорошую дают: либо классическую, либо народную. Без визга, без 'топай-лопай'.
- Это, стало быть, потому, что в космос летают настоящие парни, - решил старик. - Стиляг в космос не пускают.
- Куда им. Они ведь 'антигерои'.
Сергей Кондратьевич поставил на радиолу пластинку. Глебов посмотрел на старика с благодарностью, вслушиваясь в бурные вихри 'Варшавянки'. Емельян видел, как заблестели глаза старого рабочего, как дрогнули сухие губы. И старик продолжил:
- Хотите еще? Старинные русские…
Емельян согласился. Сергей Кондратьевич сменил пластинку. Зазвучали разудалые и печальные мелодии. Хор Свешникова пел: 'Однозвучно гремит колокольчик'. Слушал Глебов и думал про себя: 'Кому не нравится моя персона? Чернову? А может, не ему? Хочет меня сломать, раздавить. Ну нет, поборемся'. В конце концов, что такое Чернов? Есть горком, ЦК, наконец, есть партия, интересы которой он, Глебов, будет отстаивать до конца. И вспомнились ему горькие слова, сказанные на одном большом совещании, о том, что защищать линию партии в идеологии - дело рискованное, ибо жестоко расправляются с инакомыслящими сторонники сосуществования идеологий.
…А Гризул в Центральных банях ревностно тер румяную ладную спину Ивана Петрова и, захлебываясь от удовольствия, рассказывал ему, как был повержен и посрамлен на партактиве Емельян Глебов. Натренированной рукой взбивал он пышные хлопья мыльной пены, приговаривая:
- А в общем, песенка Глебова, надо думать, спета. Не прошла и неделя, как погорел Емеля.
Но Петров почему-то молчал и мрачно кряхтел, чего с ним никогда не бывало. Николай Григорьевич не сразу заметил подавленное настроение своего покровителя. И только когда тот, прикрытый простыней, разлегся в раздевальне на мягком диване и рывком влил в себя одну за другой две рюмки московской и не стал закусывать, Николай Григорьевич увидел, что глаза у Петрова красные, растерянные и под ними наметились, как тени, темные бугорки. Тогда вмиг согнав со своего лица восторг и беспечную веселость, Гризул спросил участливо:
- Что-нибудь стряслось, Иван Иванович?
Петров тупо взглянул на бутылку, засопел, раздувая ноздри, и сказал вместо ответа:
- Значит, через три дня ты в Италии. Мм-да-а… Можно позавидовать.
Проницательный Гризул понимал, что за этой фразой кроется нечто другое, более значительное и серьезное. Николай Григорьевич не только никогда не любил, но даже не питал уважения к Петрову, хотя внешне оказывал ему всяческое внимание и вполне искренне желал успехов, так как от этого зависело процветание самого Гризула. Конечно, и этой предстоящей поездкой в Италию Гризул обязан не кому- нибудь, а именно Петрову, который как бы лишний раз напомнил об этом Николаю Григорьевичу.
- Что-нибудь серьезное? - обеспокоенно переспросил Гризул.
- Беда, Коля…
- На работе, дома?
- И на работе, и дома. Беда, как ты знаешь, не ходит в одиночку. - Он взял бутылку и наполнил стопки. - Ты мне о Глебове сейчас рассказывал, а у меня на душе кошки скребли. Понимаешь? Все прахом… Придется распрощаться с министерством.
- А нельзя ли все-таки что-то предпринять? Неужели все так серьезно?
- Пытаемся, - безнадежно отозвался Петров. - Алексея Ивановича подключили. Да вряд ли поможет. Партгосконтроль вмешался. Это, скажу тебе, не очень симпатичное учреждение. Сейчас важно другое: кто займет мое место?
Еще бы, Николай Григорьевич великолепно понимал это, поэтому спросил, стараясь не выдать тревоги. (Ибо что такое Петров без должности? Все равно что рыба в океане: не имеет цены.)
- А кого же намечают?
Петров выпил водку и впервые пристально посмотрел на Гризула:
- Тебя, Коля. Надеюсь, ты тогда и мне местечко найдешь?
- О чем речь, Иван Иванович! Была бы шея - хомут найдется! - с готовностью сказал Гризул и про себя подумал: 'Только вот спину тереть больше я тебе не буду. И сегодня напрасно… Теперь ты мне будешь. А? Понял? Теперь ты мне! Вот она, фортуна. Хоть комедию пиши. А что, чем не сюжетец? Пожалуй, подарю Максу, он быстро сварганит пьеску'. Вслух же спросил:
- Ну а дома?
- С Беллой мы, кажется, расходимся
- Чья инициатива?
- Ее.
- У нее кто-то есть? - не очень деликатно поинтересовался Гризул, словно от этого зависело какое-то решение.
- Не все ли равно: нет - так будет.
Беллочка Петрова, в девичестве Солодовникова, после того как ее родителей убили фашисты осенью сорок первого года, осталась сиротой и была спасена матерью Глебова; за это гитлеровцы расстреляли его мать. Сейчас Белла, тридцатилетняя красавица, давно разочаровавшаяся в своем супруге, звонила по телефону Матвею Златову в мастерскую Климова:
- Матвей, это ты? Воздай мне хвалу в поэзии или хотя бы в презренной прозе: раздобыла для тебя книгу Радхакришнана, а это мне чего-то да стоило.
- Зачем в поэзии и прозе? - наигранно отвечал Матвей Златов. - Ты достойна бессмертного мрамора. Но пока что я не вижу среди наших скульпторов гения, который мог бы изваять тебя, Нефертити двадцатого века… Когда ты мне можешь вручить Радхакришнана?
- Да хоть сейчас: книга у меня.
