Погорельцева из-за прямого характера. А прямота - этот вид добродетели - ценится часто лишь теоретически.
Ярославу Чупров нравился. Другое дело Чур. Суетливый, бесшабашный, пристрастившийся к спиртному - опустившийся человек, которому все на свете трын-трава. И вид у него всегда неряшливый, как и у его собачонки Сильвы, всегда и везде с адъютантской преданностью сопровождавшей своего тщедушного хозяина. Невзрачная, как и сам Чур, помесь дворняжки с пуделем, а возможно, с самим чертом, Сильва была недоверчива к посторонним, на незнакомых сердито щетинилась и рычала, но без нужды не лаяла, а лесников признавала своими.
Кроме собаки у Чура была еще гармошка, старенькая, видавшая виды трехрядка, на которой лесник играл 'по случаю'. Искусством Чур не блистал, и репертуар его не отличался широтой и многообразием: несколько популярных песенок - про Катюшу да про то, что 'шоферы верные друзья', старинный вальс да краковяк. Трезвый, никогда не прикасался к гармошке, говорил, что играет только 'под настроение'. Часто единственной слушательницей его была Сильва. Впрочем, не просто слушательницей - она бывала солисткой, участницей не совсем обыкновенных его концертов. Она пела под гармошку. Да, да, пела, по- своему, по-собачьи. И могла соперничать со многими поп-певцами. Когда Чур брал гармошку и небрежно привычным жестом забрасывал на хилое острое плечо ремень, Сильва радостно садилась напротив хозяина, насторожив уши, буквально впивалась в него сосредоточенным взглядом н ждала первого аккорда. В такие минуты и сам Чур был достаточно серьезен, хмурил маленькое смуглое лицо, щурил кофейные круглые глаза, подмигивал собаке и громко командовал:
- Ну, приготовились! Раз, два - начали!
И, лихо ударив не очень проворными короткими пальцами по клавишам, с маху растягивал мехи. Тогда Сильва, запрокинув голову и смешно, по-петушиному, закатив глаза, начинала завывать в такт мелодии. Выла старательно, самозабвенно, с чувством. И было в ее собачьем, таком неестественном пении что-то смешное и жутковатое, как дерзкий вызов самой природе. Казалось, еще одно усилие, и она запоет уже человеческим голосом. Лесники подсмеивались:
- Тебе бы с ней в Москву, в цирк.
- На телявивденье, на ка-вэ-нэ, - говорил Афанасий Васильевич, мастер коверкать слова.
- А то нет, - подхватывал Иван Чупров. - Да хоть куда, хоть на ка-вэ-нэ, хоть в цирк: не подкачает.
- Не человек, тварь ведь, а все понимает. А? - удивлялся Хмелько. - Вот откуда такое понятие? Кто ее научил? Сама ведь догадалась. Значит, умна. То-то и оно. - И заключал: - Что собака, что лошадь - самые умные животные.
Чур их не слушал, он был серьезен, артистически важен. Таким он нравился Ярославу.
Филипп Хмелько Серегину казался человеком добрым, покладистым, но каким-то бесхребетным, слабохарактерным, хоть и одаренным так называемой мужицкой хитрецой, которую часто путают с практичностью эгоистичного приспособленца. В приспособленце всегда живет лакей с его угодливостью и алчностью. Было что-то холуйское и в характере Филиппа Хмелько, но эту черту Ярослав обнаружил в нем несколько позже.
Что же касается лесничего, то о нем у Ярослава еще не сложилось определенного мнения. Было в нем что-то неуловимое, неустойчивое.
Воскресное утро в конце февраля выдалось ясное, звонкое; иней нарядил лес в сверкающие одежды, нежно-розовые, прозрачные на солнце. Ветра не было, мороз небольшой - градусов восемь. Снег лежал прочным настом, и по ночам по нему можно было ходить, не проваливаясь, даже без лыж. А на лыжах и днем катись где душе угодно по гладкой сверкающей поверхности серебристого панциря.
Ярослав сразу после завтрака взял этюдник, два листа картона, стал на лыжи и помчался в сторону Словеней с намерением написать березовую аллею, что в полутора километрах от села.
Не часто бывает такой наст, иной год продержится лишь неделю-другую. Легко скользят лыжи по крепкому снежному панцирю, оставляя едва заметный сверкающий след. Суетятся синицы, справляют свадьбы, тенькают, насвистывают свой несложный мотив. Они первыми из птиц оповещают: солнце - на лето, зима - на мороз. Еще будут февральские морозы и мартовские метели, но на солнце уже пахнет весной.
А вот и березовая аллея - проторенный санный путь, по которому колхозники из Словеней ездят к стогам сена. Высокие стройные березы стоят лебедями. Под ними палевый на горбинке, голубой в санной колее снег; над ним синее-синее, необыкновенной чистоты небо и на фоне его кружева березовых ветвей. Они сверкают и переливаются розовым блеском. Ярослав останавливается и, опершись на лыжные палки, с восторгом смотрит на березы, на небо, на дорогу и чистое поле. Снега - тоже разные: желтоватые, розовые, голубые и даже синие - в тени. Стволы берез - розовые, в черных пятнах. Кроны - сверкающий нимб. Как их написать, этот ажурный искристый блеск? А солнце поднимается все выше, самые верхушки берез начинают таять, медленно, со звоном роняя хрусталики. Обнаженные ветки - сиреневого цвета. Надо спешить.
Ярослав снимает лыжи, расставляет этюдник, пробует краски. Сначала - березы и дорогу, небо и снега - потом. Легкий и быстрый рисунок. Нет, нужен фон, цветовое соотношение. Ложатся белила на нижнюю половину картона, а вверху синее-синее небо и четкая линия горизонта между ними. Какой простор! Оживают краски. Березовый ствол, снега, дорога, небо. Это нелегко, это очень сложно - передать, чтоб вот так, от одного взгляда дух захватывало. Но самое трудное - хрустальная крона. Она создает настроение, она - гвоздь картины. Но она не дается. Никак. Значит, нет остроты глаз, утонченного чувства цвета и света. Или опыта нет? Спокойно, не все сразу - опыт дело наживное, со временем придет. И пишешь ты для себя, для души, потому что тебе это нравится.
А солнце все выше и выше, и снега меняют оттенки, и все больше оголяются кроны. Гляди, а там, в стороне села, на дороге - что за цветное пятно? Да это, кажется, человек на лыжах, похоже, девушка. И все ближе, ближе. Красные брюки, красная шапочка, белый с черным орнаментом свитер и красные точки - варежки. Ее появление кстати - это оживит этюд. Спеши, Ярослав, набросай общий силуэт. А вот и она - раскрасневшаяся, улыбчивая.
- Здравствуйте, Роза! - Ярослав рад ее видеть.
- Вы? - она делает удивленные глаза. - Где вы пропадаете? Почему не кажетесь? А мы подумали было, что вас волки съели на вашем глухом хуторе.
- Кто это 'мы'? - Ярослав смотрит на девушку - она кажется ему гораздо интересней, чем тогда, в первую встречу под Новый год.
- Мы - это значит я, Алла Петровна и председатель.
- С Кузьмой Никитичем мы недавно виделись. Он что-то ничего не говорил насчет волков.
- Он-то да, а вот мы с Аллой по вас в самом деле соскучились.
Что-то дрогнуло, всколыхнулось в нем тревожное и приятное, имя это сладким замирающим эхом отозвалось в душе - Алла… соскучилась. Неужто правда? Да, они не встречались с той новогодней ночи. Он с благодарностью смотрит на неожиданного курьера доброй вести, а Роза, обойдя вокруг, уже рассматривает этюд, восторгаясь вслух:
- Ой, какое чудо! Первый раз вижу, как рисуют А вы художник, настоящий. Вы что кончали?
- Среднюю школу.
- И все?
- И все. Если не считать трех лет службы на пограничной заставе
- Значит, у вас талант. От бога.
Он не отвечает. Он немножко растерян. Не знает, что ему делать, как вести себя: продолжать писать этюд и разговаривать с девушкой? А она бойко:
- Что вы не спросите, как я живу?
- Еще не успел. Рассказывайте. А я, с вашего позволения, буду писать. Хорошо?
- О чем рассказывать? - она смотрит на него в упор хитрющими глазами.
- Как живете, например.
- А-а-а. Живу, как видите. Все так же - одиноко.
- Скучаете?
- Редко. Времени нет. А вы?
