— Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших ухаживало — никакого внимания. На столе у нее карточка стояла паренька одного. Я все смотрела — глазами на вас похож. Только штатский, молоденький.
— А как ее звали? — оживился я.
— Ее-то? Арина Дмитриевна.
— Ирина?! Пряхина?! — Я готов был закричать.
— Нет, не Пряхина. Инофатьева, — спокойно поправила женщина.
— Ну да, конечно, Инофатьева, — вырвалось у меня торопливо-восторженно. — Она что? То есть где она? Здесь, в Оленцах?
— Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк, адмирал.
Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая внимания на мою собеседницу:
— Дмитрий Федорович… так плох…
— При смерти, можно сказать, — подтвердила она и затем спросила как-то очень просто: — А вы, часом, не родственник ихний? Или зять, может?
— Зять?.. Нет, не зять, — машинально обронил я.
— Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже здесь служил долгое время, потому вы знать должны.
— Да, именно. Я у него служил… — Я взял ее ведро с грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и попросил рассказать об Ирине.
Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:
— А глаза, ей-богу, ваши на той карточке…
Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя рассказывала об Ирине.
— Машенька моя воспалением легких болела — в Завирухе лежала. Ну, потом поправилась, выписали ее. Забрала я ее из больницы уже домой ехать, а рейсового нет, запаздывает. Маше четыре годика было, слабенькая после болезни. Сидим мы на причале, ждем. А чего ждать? Жди, кажут, у моря погоды. А тут Игнат Ульянович Сигеев со своим катером в нашу сторону идет. Я говорю: 'Может, возьмете с девочкой?' Кабы одна, можно и подождать бы. Ну, взял он без слов. Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается, Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась. Обещают нового прислать, да все не находят желающих ехать в такую даль да в холод — на край света, можно сказать. Тут серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат Ульянович к нам спустился — это ж его каюта была. Прилег отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не спалось ему. Заговорил с нами. 'Что ж это вы, доктор, недолго в наших краях задержались?' Это он Арину Дмитриевну спросил. А она покраснела, на меня поглядела смущенно. Может, оттого, что я ей про вертихвостку так сказала. 'А откуда, — говорит, — вы знаете, что я доктор?' Нашла, о чем спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то Ульянович возьми ей да и предложи: 'Оставайтесь, — говорит, — Арина Дмитриевна, у нас на Севере. Люди здесь хорошие, моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у вас морская. А врачи нам очень нужны'. Я тоже стала ее упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас остановилась — мы ей одну комнату выделили, так она и жила у нас. Врачом работала. Всем очень нравилась — сердечная такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете немного.
Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода. Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью, несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших размеров.
— Как ваша фамилия? — спросила меня женщина, когда мы спустились в поселок.
— Ясенев. А что?
— Ясенев… Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина Дмитриевна. А звать как?
— Андрей, — ответил я послушно, как школьник на уроке.
— Андрей… — вдумчиво повторила она. — Кажется, в тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.
И снова меня охватило волнение:
— В тетради?.. Что за тетрадь?
— Да так, — уклончиво ответила женщина, должно быть жалея, что открыла постороннему чужую тайну.
— Нет, вы, пожалуйста, говорите, — настойчиво попросил я. — Меня это… — Я хотел сказать «интересует», но сказал «касается». — Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства знакомы. И фотография у ней — это моя. На Балтике фотографировались — давным-давно.
— Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все изменилось, а глаза вот как две капли… — продолжала она говорить, подходя к своему дому. — Когда уезжала Арина Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной посылке: 'Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите'. Я, грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: 'Не смей, нехорошо это', а я так думаю — что ж тут плохого? Я, может, и не стала бы читать, только случайно увидела на одной страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И про вас тоже.
Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина — теперь я знал, что ее зовут Лидой, — сказала: 'Вот я и дома'. И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я попросил разрешения зайти в дом'. В сенях нам встретилась светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими, темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала: «Здрасьте», вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро за грибами.
— Это наша Машенька, — представила мать девчушку.
Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном комнату. Пояснила:
— Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не переставляем, все думаем, что вернется.
Обставлена комната была скромно: никелированная кровать — мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький, конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб, который заменяла драпировка на металлических кольцах, нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя концами к стене. Две книги на окне и журнал «Нева». Здесь жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше — и мог бы застать ее здесь.
— Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? — спросил я хозяйку.
— Нет, не отослала. Так получилось… — начала было она.
— Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры, тетрадь ее, — заговорил я как можно любезнее, почти умоляюще. — Я здесь при вас же посмотрю ее.
— Нет у меня тетради, — вполне искренне ответила женщина.
— Как нет?.. Где ж она?
— У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не возвращает. Я говорю, послать надо. А он говорит, сам вышлет. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.
Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.
Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я сидел у него на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины, переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и не вернул.
