устроилась там на работу в торговой сети. Официально не разводились. По слухам, они встречаются раза два в году в Мурманске, конечно, потому что в Оленцы она 'ни ногой', — должно быть, стыдно людям на глаза покатываться. Работала здесь заведующей магазином, лихо обманывала покупателей, сама делала наценки почти на все товары. Ее поймали, судили, дали три года условно. Вот она и сбежала.
Муж о ее проделках ничего не знал. Да чуть ли и не сам разоблачил ее. Во всяком случае, в его честности здесь никто не сомневается и тень жены-воровки не пала на него. Звезд с неба не хватает, хотя человек он как будто и неплохой. Вот только пьет много, особенно в последние два года.
Все это я знаю со слов Лиды и Захара, хотя мнение их насчет председателя расходится. Лида считает, что председатель он неплохой, безвредный, никого не обижает, умеет ладить с людьми. Захар о нем говорит:
— Ну какой он председатель — ни хрен, ни редька, ни Кузя, ни Федька, как торфяной костер — дыму много, а огня никакого.
— Какой тебе еще огонь нужен, душа у человека ость, и ладно, — возражает Лида.
— Душа для любви хороша, а руководителю голова нужна, — не сдается Захар.
Меня Михаил Новоселищев в первый раз встретил не очень приветливо. Взглянул мельком блестящими, глазками, проворчал нечто неопределенное:
— А, доктор. Ну, лечи, лечи. Будем теперь болеть.
И отвернулся. А я-то думала поговорить с ним о нуждах больницы, на его помощь рассчитывала, а он отмахнулся, как от мухи. Я об этом решила никому не говорить. Разбитое в кабинете врача оконное стекло кое-как сама заставила осколком. Наступали уже холода, надо было печь починять, дровами запастись. Как-то встречаю его на улице, поздоровались, а он уже совсем другим тоном:
— Ну, как работается, доктор? Бежать не собираешься?
— Куда бежать? И почему?
— Ну мало ли почему! Тут у нас не всем нравится.
— Не знаю, как всем, а мне лично нравится. Хотя и не все гладко идет.
— Вот как? А что, например, не гладко? И от кого это зависит?
— В частности, и от вас.
— Интересно! А почему я об этом ничего не знаю?
— Да я как-то на ходу хотела переговорить с вами…
— Кто хочет, тот добьется, — перебил он, — а на ходу, уважаемый доктор, даже высморкаться как следует невозможно, не то что более серьезное дело справить. Ты заходи в канцелярию, там и потолкуем.
Это было сказано таким теплым, человеческим тоном, что можно было простить все его грубоватые манеры.
И вот я сижу в кабинете Михаила Новоселищева, торопливо выкладываю свои нужды и просьбы. Он слушает меня внимательно, сидит неподвижно и смотрит мне прямо в лицо. А потом вдруг:
— Вас кто-нибудь ждет?
— Нет, — отвечаю удивленно.
— А куда вы так спешите — тысячу слов в минуту? У нас с вами в запасе еще сто лет на двоих.
— Вы оптимист, — говорю я ему.
— Если вы со мной не согласны, тогда какой же вы доктор? Человек должен жить без докторов сто лет, а с вашей помощью и все сто пятьдесят.
Я достала приготовленное мною заявление, в котором были изложены все мои просьбы. Он взял карандаш, подчеркнул самое главное и вернул мне заявление обратно со словами:
— Все, что вы просите, сделаем. А бумажку заберите. Не люблю этой канцелярщины.
Неожиданно он протянул свою крепкую руку через стол, положил на мою руку и, не сводя с меня тихого упрямого взгляда, сказал негромко, но внушительно:
— И вообще, прошу вас, заходите в любой час дня и ночи — отказа не будет. Можете мной располагать. Председатель всегда к вашим услугам.
Я поблагодарила и собралась уйти. Он сам на прощание первым протянул мне руку, крепко сжал ее, задержал в своей руке и спросил:
— Вас там хозяева ваши по квартире не обижают? Не стесняете их? А то переезжайте ко мне — у меня дом совершенно пустой. Как-нибудь уживемся.
Это неожиданное предложение, прозвучавшее так просто и естественно, привело меня в растерянность, я даже возмутиться не успела. Просто ушла, ничего не сказав ему. Я долго не могла понять: что это — нахальство или 'простота душевная'.
Слово свое Новоселищев сдержал: был произведен довольно быстрый ремонт больницы, заготовлены дрова — словом, сделано все, о чем я просила, и даже сверх того. Я чувствовала, что председатель оказывает мне больше внимания, чем положено по моей должности. Раза два он заходил в больницу, смотрел, 'как мы живем', поинтересовался, не нуждается ли в чем доктор. Нет, я ни в чем не нуждалась.
— Ч-то ж не заходите? В канцелярию, а то просто домой, посмотрите, как живут руководящие товарищи. Поскучаем вместе.
— А мне не скучно, — ответила я.
— А вы все-таки зашли бы.
— Предлога нет, — шутя сказала я. — Вот когда заболеете…
Примерно через месяц в субботу вечером ко мне на квартиру забежал соседний паренек:
— Ирина Дмитриевна, вас председатель просит зайти. Он заболел. Дома лежит.
— Что с ним?
Паренек пожал плечами, сказал равнодушно:
— Не знаю. — И ушел.
Я быстро оделась, взяла свой чемоданчик и, предупредив Лиду, что я ушла к больному председателю, вышла на улицу. Стояла полярная ночь, с моря дул ветер, падал сырой снег. Было томно, лишь в бухте, в центре поселка, возле клуба да у зданий научно-исследовательского института горело несколько лампочек. Их матовый неяркий свет с трудом пробивал пелену падающего снега. И хотя не светил, но был своего рода ориентиром-маяком. Я довольно легко нашла дом председателя — деревянный, добротно срубленный, крытый шифером, он стоял недалеко от сельского клуба. В занавешенных, окнах горел свет. Дверь не была заперта. Я надеялась увидеть больного лежащим в постели. А он, одетый по-домашнему, в темно-синем морском кителе, расстегнутом так, что была видна полосатая тельняшка, сидел один у стола, на котором горделиво возвышались две бутылки: неоткрытая — шампанского и открытая — водки. Кроме того, тут же в тарелках стояла всякая чисто оленецкая закуска: семга собственного засола, нарезанная неумело, толстыми кусками, маринованные грибы, засахаренная морошка, рыбные и мясные консервы, колбаса, корейка, сыр — словом, весь ассортимент нашего магазина. Нетрудно было догадаться о наивной хитрости председателя: врачу здесь решительно нечего было делать. Он ждал женщину. 'А ведь это я случайно подала ему такую мысль, когда сказала, что могу навестить лишь больного', — мелькнуло в сознании, и я невольно улыбнулась. Он, наверно, не так понял мою улыбку, поднялся навстречу, нарочито развязно сказал, чтобы скрыть неловкость:
— Все-таки пришли навестить больного. Спасибо, уважаемый доктор, милости прошу, раздевайтесь и присаживайтесь к столу.
Он не суетился, жесты его были спокойны и уверенны, и это невозмутимое спокойствие, как ни странно, действовало в какой-то мере обезоруживающе.
— Постойте, постойте! — решительно воспротивилась я. — Что все это значит? Мне сказали, что вы больны, а я пока что вижу совсем обратное.
— Увидите, все увидите. Я действительно болен. Только вы не волнуйтесь, не возмущайтесь. И разрешите мне за вами поухаживать.
Он довольно проворно помог мне снять пальто и опять пригласил сесть. Я наотрез отказалась.
— Вы сначала объясните, что все это значит? — я кивнула на стол.
— Это значит, что мы с вами сейчас выпьем и закусим, а потом поговорим о болезни. О моей болезни, — повторил он с неизменным спокойствием и вполне серьезно.
