— Пишите, — равнодушно отвечал он сиплым голосом и блуждал глазами. — Только я не брал. Кошелек этот валялся на полу. Я поднял его. И все.
Конечно, сейчас меня больше всего волновало другое — гашиш. Мальчишки признались, что курят гашиш. И с мальчишеским упрямством отказывались назвать, где они его достают.
— Это не честно, — сказал я Вите, который был более податлив к откровенному разговору. — Ведь мы с тобой условились говорить правду и чистосердечно отвечать на мои вопросы. Ты вынуждаешь меня принять другие меры, хотя мне и не хотелось бы к ним прибегать.
Витя, точно не слыша меня, демонстративно рассматривал стены и потолок комнаты, моргая светлыми ресницами.
— Я понимаю, тебе строго-настрого приказано молчать, не выдавать того, кто приучил тебя к курению гашиша и кто снабжает тебя этой гадостью. Тебя запугали. Но я даю тебе слово, что о нашем с тобой разговоре не будет знать тот, кого ты боишься назвать.
— А я не боюсь, — ответил Витя со спокойной решительностью, и рыхлое лицо его приняло сосредоточенно-независимое выражение. — Я нашел.
— Где? — быстро спросил я, охватив его пристальным взглядом.
— В телефонной будке. В коробочке было.
— Как ты узнал, что это гашиш?
— Я стал рассматривать, а тут какой-то мужчина подошел, сказал, что это его коробочка. И вырвал у меня из рук. У меня осталось только четыре баша.
— Когда это было?
— Давно. — Он несколько стушевался, отвечая на этот вопрос, беспокойные глаза растерянно улыбнулись,
— Ну как давно? Год, два года или месяц назад?
— Месяца два.
— Как ты узнал, что это гашиш?
— Тот мужчина сказал. И как курить научил.
— Потом ты встречал того мужчину?
— Нет.
— А где потом доставал гашиш?
— Нигде.
— А тот, что сегодня вы курили, где брал?
— Остатки того, что в будке, — невозмутимо и уже спокойней, довольный собой, ответил он. — Я ж вам сказал: там четыре баша. А каждый баш на три папироски. Трижды четыре — двенадцать.
— Точно, двенадцать. У тебя, надо полагать, пятерка по математике?
— Ошиблись, двойка, — откровенно признался он, даже бравируя своей откровенностью и тем, что он плохо учится.
Трудно сказать, придумал ли он этот вариант сейчас, экспромтом, пока рассматривал стены и потолок, или же такая легенда была сочинена заранее. Скорее всего, последнее. Но я не верил ему. Хотя сделал вид, что поверил, и не стал в этой связи называть имя Игоря Иванова: на этот счет я имел особые соображения и на ходу строил планы. Во мне постепенно зрело подозрение, что именно Иванов приучил мальчишек к наркотикам, он их снабжает и в плату за гашиш они помогают ему в карманном воровстве. Иванов наркоман, это нетрудно было определить по его внешнему виду: бледный цвет лица, сухая кожа, редкие волосы, вставные зубы. Он сделал этих двух мальчишек не только ворами-карманниками, но и наркоманами. Он погубил их, а скольких еще может погубить! Его надо поймать с поличным, судить по всей строгости закона и изолировать.
Я отпустил ребят и доложил начальнику свои соображения: нужно безотлагательно заняться Ивановым, надо всерьез заняться распространителями наркотиков.
Наркомания — это величайшее бедствие. О наркоманах я не могу думать без содрогания и душевной боли. В официальной энциклопедической справке о наркоманах говорится: 'При длительном употреблении наркотиков обычно развиваются хронические отравления организма с поражением центральной нервной системы и внутренних органов. Со стороны психики и поведения это выражается в неустойчивости настроения (раздражительность, тоска, апатия), в снижении умственных способностей (памяти, внимания, мышления). Сужается круг интересов, слабеют воля и чувство долга, снижается, а иногда полностью пропадает трудоспособность, люди морально деградируют, доходя порой до преступлений. Со стороны внутренних органов наблюдаются нарушения функций сердечно-сосудистой системы, пищеварительного аппарата, обмена веществ, половой деятельности. Развивается преждевременное одряхление и истощение.
Сколько трагических судеб людей стоят за этими лаконичными, сухими, но необычайно емкими строками, сколько горя, страданий и бед, растерзанных, изуродованных душ! Станет ли Юра Лутак полноценным человеком, гражданином, или его ждет позорная и печальная участь наркомана? Я думал об этом с болью и тревогой. Мы должны, обязаны помочь ему, я, именно я обязан вырвать Лутака и его дружка Витю из той клоаки, в которую их толкнула безжалостная, жестокая рука. Чья рука? Как схватить ее? Схватить и наказать, обезвредить, чтоб она не смогла толкнуть в пропасть других таких же, как Юра и Витя. Мы плохо знали Игоря Иванова — это наша вина. А кто стоит за его спиной, кто его снабжает наркотиками?
Эти вопросы задавал я себе, идя на дежурство утром следующего дня. Была суббота. Дежурить в субботу, воскресенье и праздники хлопотно, потому что именно эти дни обильны различного рода происшествиями, в том числе и чрезвычайными.
Командиром дежурного отделения, или моим неофициальным помощником, был старшина Нил Думнов — здоровенный детина, грозный на вид, но добродушный, исполнительный и преданный делу витебский партизан, хотя и с семилетним образованием — помешала война, — но довольно начитанный. И главное, в нашем деле, в милицейской службе, человек опытный, выдержанный и честный, так что на него можно положиться. В дежурке, как всегда в вечернее время, — суета и шум: возвращались с постов и уходили на службу патрули и постовые, приводили задержанных, оформлялись акты. Тут же за барьером, рядом с задержанными, сидели и стояли граждане, пришедшие с различными нуждами и вопросами, часто звонил телефон: то сообщали о драке на улице, то соседи просили срочно прислать наряд, чтоб утихомирить разбушевавшегося пьяницу и дебошира. Я отвечал на телефонные звонки, записывал, посылал наряд или давал задание находившемуся в районе происшествия патрулю.
Пьяных дебоширов направляем в вытрезвитель, иных оставляем до утра в комнате временно задержанных. По субботам и воскресным дням эта комната переполнена. Спят вповалку, как кто сумел устроиться. Иногда грязные ботинки одного касаются носа другого. Вытянул ноги — стукнул по носу. Тот проснулся, со сна и с похмелья не разобрался, в чем дело, — хвать кулаком соседа, который и не дотрагивался до его носа. Поднимается заварушка, крики, стук в дверь:
— Шеф! Старшина!
Нил Думнов открывает дверь и гранитным изваянием становится на пороге, тронув кулачищем свои запорожские усы, спокойно и внушительно спрашивает:
— Чего раскудахтались? Не поделили что? Порядочные свиньи в свинарнике и то лучше себя ведут, а вы ж люди, человеки, черт вас в душу возьми!
И все утихает.
А тут уже привели очередного дебошира. Вот они стоят у барьера: дебошир — широколицый богатырь, пожалуй превосходящий своей комплекцией Нила Нилыча, сестра его — юркая, щупленькая дамочка с воспаленными глазами и наскоро, должно быть, впотьмах уложенной прической (она свидетельница) и потерпевший, ее муж, неказистый, грязный, жалкий, с лицом сморщенным, испитым, с внушительным синяком под глазом. Хулиган — толстый и важный мужчина с приятным лицом. Одет прилично — серый пиджак, при галстуке. И трезв. Совершенно трезв. Он предъявил удостоверение члена Союза художников, держался спокойно, с достоинством, испытывая при этом некоторую неловкость и стараясь скрыть ее добродушной, отнюдь не заискивающей, а скорее, доверчивой улыбкой.
Я попросил сержанта доложить суть дела.
— Вот, товарищ капитан, гражданин художник разукрасил своего родича, — сержант глазами указал
