Надо отдать должное — у Дины есть вкус, по крайней мере, в отношении туалетов. Я даже удивляюсь, как это ей удается при довольно скромной зарплате так прилично, всегда по моде, одеваться. Родители ее — пенсионеры, и едва ли она может пользоваться их материальной помощью. И еще мне кажется странным: при таком несомненном успехе у мужчин она в свои двадцать шесть лет не вышла замуж. Говорят, когда-то она безумно была влюблена в Шустова. Он вначале этого не замечал или не хотел замечать. А она уже не могла скрывать своих чувств к нему. Говорят, они объяснились, и якобы на ее пылкое признание Василий Алексеевич сухо и холодно ответил, что он не может ее полюбить, потому что любит другую. Хотя на самом деле никакой другой у него не было, и Дина об этом догадывалась. Дина была чрезвычайно удручена и даже собиралась уходить из клиники, но потом вдруг передумала, осталась. Возможно, она решила испытать свой характер — погасить в себе огонь, побороть себя. На глазах у человека, отвергнувшего ее любовь. Так поступают иногда сильные и жестокие натуры, переводя любовь в ненависть, за которой всегда до поры до времени таится коварная женская месть.
Нельзя сказать, чтобы в дни, когда работали разного рода комиссии — из министерства, горздравотдела, из редакции и горкома в связи с 'делом Шустова', — Дина проявляла какую-либо активность против Василия Алексеевича — а ей по долгу службы приходилось давать объяснения представителям всех комиссий. Нет, она в своих показаниях старалась держаться подчеркнуто беспристрастно, рассказывала только о том, о чем ее спрашивали. Ни слова, ни полслова лишнего ни «за», ни «против». Она даже старалась в эти дни держаться в стороне и от злорадствующих и от сочувствующих, как бы демонстрируя свою отчужденность и безучастность ко всему происходящему, и всем своим видом подчеркивала, что 'дело Шустова', как и судьба самого Шустова, ее нисколько не интересует.
Обвинение Василия Алексеевича во взяточничестве не подтвердилось. «Дело» было прекращено, но я понимаю, чего это стоило Шустову, хотя внешне он ничем не выдавал своего состояния: как всегда, был строг, требователен, несколько резковат. С начальством держался независимо и с достоинством, а это не всякому нравится. Первая серьезная стычка с Семеновым произошла у него сразу же после прекращения 'дела Шустова'. Очевидно, причиной послужило, кроме всего прочего, и то нервное напряжение, в котором пребывал Василий Алексеевич целых два месяца, в течение которых изучалось и разбиралось его 'дело'.
У больной Захваткиной, поступившей в нашу клинику несколько дней назад с трофической язвой на голени левой ноги, был установлен рак кожи. Неожиданного и этом ничего не было, поскольку известны в медицинской практике случаи, когда язва переходит в злокачественное образование. Захваткина была положена в отделение Шустова, и Василий Алексеевич готовил больную к операции по своему методу. Однако главный врач принял другое решение: операцию не делать, больную направить в другую больницу, в онкологическое отделение. Шустов вначале попытался спокойно объяснить Вячеславу Михайловичу, что в его практике это не первый случай, что здесь, в клинике, ему пришлось оперировать методом вакуумтерапии четырех больных трофической язвой со злокачественным поражением кожи. Операции прошли удачно, и все четверо совершенно излечились. Главврач слушал его нетерпеливо, поморщился и брезгливо обронил:
— Случайное совпадение. Да и не известно, были ли у них злокачественные образования.
— Как так не известно?! Это отмечено в истории болезни. Случаи эти описаны в моей диссертации, — сурово, но без вызова сказал Шустов.
Семенов криво ухмыльнулся и произнес с присущей ему надменностью:
— Ради диссертаций мы не имеем права производить на людях сомнительные эксперименты. Лечить вслепую — удел знахарей и шаманов.
Василий Алексеевич окончательно утвердился в своей догадке: в нормальной обстановке работать ему не дадут. Откровенная недоброжелательность, даже враждебность к нему со стороны непосредственного начальника вывела его из равновесия. С немалым трудом эти два месяца он держал себя в руках, а тут взорвался. Не владея собой, в присутствии Дины Шахмагоновой Шустов не закричал, нет, подойдя вплотную к главврачу, как-то простонал ему в лицо, выдавливая сквозь зубы каждый звук:
— Вы подлец, Семенов… Из подлецов подлец!..
Больше он ничего не сказал, круто повернулся и ушел в операционную. У него был такой вид, что Вячеслав Михайлович не на шутку струхнул, постоял несколько минут в растерянном оцепенении и потом молча, не взглянув даже на Дину, направился к себе в кабинет. Через полчаса был вывешен приказ, в котором объявлялся выговор Шустову В. А. за грубость и нетактичное поведение.
Горячность проявилась с обеих сторон, да и стороны-то едва ли предвидели возможные последствия. О стычке Шустова с Семеновым немедленно стало известно не только медперсоналу клиники, но и больным. У вывешенного приказа толпились люди, комментировали, обсуждали, высказывали свое мнение, строили догадки. В любом коллективе люди тоскуют по сенсациям. Сенсация нужна, как разрядка, чтобы встряхнуть застоявшееся однообразие работы. Собственно, столкновения главврача с заведующим отделением уже ждали. Некоторые еще раньше поговаривали, что Семенов с Шустовым не сработаются: одному из них непременно придется уйти, а вот кому именно — оставалось вопросом, на который нелегко было дать хотя бы мало-мальски уверенный ответ. Потому что уход из клиники ее основателя Шустова был бы, по мнению одних, равносилен закрытию клиники. А что же касается Вячеслава Михайловича, то не для того его назначали на должность главврача, чтобы через какие-то месяцы освобождать. Словом, сенсация быстро распространилась по клинике. К нам в лабораторию дошла в последнюю очередь, удивила и, конечно, взволновала меня. Я захотела собственными глазами увидеть приказ, а когда прочла, то тут же решила поговорить с Василием Алексеевичем. Зашла в отделение и стала невольным свидетелем нового инцидента. Больная Захваткина категорически отказывалась ехать в другую больницу и просила, слезно умоляла оставить ее здесь и чтобы обязательно лечил ее сам доктор Шустов. Дина уговаривала Захваткину, убеждала, что так для нее будет лучше, что в нашей клинике вылечить ее недуг невозможно, что для ее лечения нужна специальная аппаратура, которой наша клиника не располагает. Но больная не хотела слушать и требовала к себе Шустова. Дина, очевидно, чтобы не ставить Василия Алексеевича в неловкое положение, солгала больной, что Шустов почувствовал недомогание и уехал домой… Услыхав такое, находящиеся в палате больные — всего их было одиннадцать человек — зашумели:
— До инфаркта довели нашего Василия Алексеевича!
— Затравили!
Дина поняла, что промахнулась, попробовала успокоить палату, но сделать это было уже трудно. Тогда старшая сестра вынуждена была пойти на попятную: услыхав чьи-то голоса в коридоре, моментально сориентировалась и выбежала из палаты со словами:
— О! Кажется, голос Василия Алексеевича. Я сейчас его позову.
Я вышла вслед за ней. Шустов был в операционной. Дина сообщила ему, что Захваткина отказывается покинуть клинику. Он посмотрел на Дину, резко, с раздражением спросил:
— Распоряжение главврача вам ясно? Вот и действуйте. При чем здесь я?
— Захваткина требует вас, Василий Алексеевич, — с подчеркнутой официальностью сообщила Дина.
— Распоряжение о ее переводе отдал не я, а главврач. Пусть она его и требует, — ответил Шустов. Лицо его было бледным и усталым.
Дина пожала округлыми плечами, повела широкой мужской бровью. Взгляд ее говорил: 'Я бы могла тебе ответить, но во мне достаточно выдержки и я не хочу дерзить тебе при посторонних'. Она, кажется, не собиралась уходить и вопросительно посматривала на меня, словно я должна была вразумить потерявшего самообладание коллегу. Я сказала, посмотрев на Шустова с горячим участием:
— Тебе бы лучше самому пройти в палату и поговорить с Захваткиной. Не доводить до скандала. Больные не должны знать…
— Больные всегда все знают раньше нас с вами, — перебил он нетерпеливо и — к Дине: — Хорошо, скажите Захваткиной, что я приду. Через пять минут зайду. Но ехать ей все равно придется. Распоряжение главврача никто не отменял.
Дина кивнула мне в знак благодарности и вышла. Мы остались вдвоем, и я, не скрывая своего беспокойства, спросила тихо, назвав его по имени, как когда-то называла в институте:
— Что случилось… Василек?
Он посмотрел на меня грустными глазами, слабая доверчивая улыбка, как легкая тень, скользнула по его сухим губам. С подчеркнутым спокойствием, ровно, даже беспечно произнес:
