глубоко волнует проблема наркомании его флотского друга, и предложил на эту должность Андрея Ясенева. Нельзя сказать, что самого Ясенева такое назначение уж очень обрадовало: человек, лишенный какого бы то ни было тщеславия, он был доволен своей работой в отделении — только-только успел войти во вкус новой для него деятельности, притереться в коллективе. Тем более, он знал, что многие работники милиции, прежде чем попасть в управление, лет по десять сидят в райотделах и отделениях и идут на повышение за какие-то особые заслуги или выдающиеся профессиональные способности. Скромный по своей натуре, Ясенев не находил ни своих особых заслуг, ни выдающихся способностей и перевод в управление относил к чистой случайности, втайне подозревая в этом деле «руку» Струнова, с которым он теперь виделся почти каждый день.
Налетчиков на Василия Шустова разыскать не удалось. Официантка ресторана, допрошенная работником уголовного розыска, рассказала, что после ухода Шустова и Дины за их столик сел молодой человек, заказал триста граммов сухого вина и холодную осетрину, быстро покушал — дело было перед самым закрытием ресторана, — а когда расплатился, вдруг наклонился под стол, поднял партбилет и, пожимая плечами, сказал: 'Кто-то обронил. Возьмите, девушка. Человек спохватится, придет — спасибо скажет'. И передал официантке партбилет. Все довольно просто и примитивно. И в этой простоте кроется вся сложность поисков преступников. «Дело» Шустова не было закончено, и партбилет его все еще хранился в райкомовском сейфе.
Василий был обеспокоен главным образом состоянием здоровья Захваткиной: обычно повязка у больной снимается на двенадцатый день после операции методом вакуумтерапии. Срок снятия повязки Захваткиной приходился на третье мая.
Ясеневы собрались всем семейством, исключая бабушку, идти на первомайскую демонстрацию в колонне, в которой шли представители клиники, где работала Ирина. Ирина ждала этих первомайских праздников и демонстрации с не меньшим, а пожалуй, с еще большим нетерпением, чем ее семилетняя дочь. К Первомаю Ирина сшила себе новое платье. Ей хотелось быть в эти праздничные дни, как никогда, красивой. И уж во всяком случае, она должна выглядеть не хуже, а лучше Дины Шахмагоновой, которая, думала Ирина, обязательно пойдет на демонстрацию и будет 'покорять мужиков'. Под последними она подразумевала прежде всего Василия Шустова, которого ревновала теперь ко всему свету, — хотя признаться в этом не могла даже самой себе. Ирина уговорила идти на демонстрацию не только Шустова — она заранее пригласила его в гости после демонстрации, — но и Похлебкина, для чего ей пришлось разговаривать с невестой Петра Высокого Аннушкой Парамоновой — студенткой четвертого курса МГУ, дочерью заслуженного врача республики, профессора, доктора медицинских наук Александра Мартыновича Парамонова, потому что все праздники и вообще все свободное время Петра Высокого принадлежало Аннушке Парамоновой. Аннушка согласилась идти на демонстрацию вместе с клиникой только потому, что так хотел, по словам Петра и Ирины, выдающийся ученик ее отца Василий Шустов, о котором девушка слышала много лестного от отца и от своего жениха. Будущих молодоженов Ирина также заранее пригласила к себе в гости в праздники. Петр Высокий посоветовался с Аннушкой и согласился при одном условии: мол, пусть это будет складчина. Шустов его поддержал. Решили, что гости приносят выпивку, а хозяева готовят закуску.
Но не только у Ирины были друзья и сослуживцы. Они были и у Андрея. Во всяком случае, еще двадцать девятого апреля Юрий Струнов завел с Ясеневым разговор о празднике и предложил собраться у него. Андрей помялся и сказал, что 'лучше у нас', потому как Ирина 'там что-то затевает'. Тем более что к Ясеневым в гости на праздники приехала из деревни мать Андрея Пелагея Антиповна и было бы совсем уж неприлично оставить дома двух старушек, а самим уйти в гости. Струнов согласился. А тридцатого апреля стало известно, что Андрею придется Первого мая до окончания демонстрации быть на службе. Это огорчило Катюшу. Но неожиданное дежурство Андрея нисколько не нарушало праздничной программы. Подготовка к празднику возбудила Ирину необыкновенно, она хлопотливо и с азартом носилась по магазинам за продуктами, при этом, имея довольно скромный бюджет, не стеснялась б расходах. Со стороны можно было подумать, что она готовит свадебный вечер своей любимой единственной дочери. Это было замечено прежде всего Антониной Афанасьевной, и мать вслух сказала дочери:
— Что ты так суетишься с этим праздником? Сойдет — свои люди. А коль складчину решили, так и все одинаковые хозяева, не одна ты. И денег своих куда столько потратила. А расходов на дело сколько. Вон Андрюше пальто нужно.
— Знаешь, мама, я не люблю 'абы как', — огрызнулась Ирина. Она в последнее время вообще стала резкой со своими домашними. — Вот и Пелагея Антиповна в кои веки приехала к нам погостить. Я хочу, чтоб это было прилично. А деньги что — их все равно никогда не бывает.
— Без индейки, без икры и семги могли обойтись, — поучала Антонина Афанасьевна. — И осетрина ни к чему, заливной судак даже вкусней. — И, глядя на дочь многозначительно, добавила с намеком, над которым следовало бы хорошенько задуматься: — Андрюша недоволен твоей суетой. Вижу, не нравится ему твоя затея…
Ирина не хотела понимать материнских предостережений. Она не находила в своих поступках ничего предосудительного. И не только Антонина Афанасьевна замечала странного «бесенка», поселившегося в дочери. Видел это и Андрей, хотя в отличие от тещи наблюдал за женой молча, изучающе, пытаясь найти ответ на простой и столь беспокойный вопрос: что произошло с Ириной, где причина таких неожиданных в ней перемен? Дома Ирина всякий раз воодушевлялась при одном имени Шустова, о нем, о Василии Алексеевиче, она готова была говорить до бесконечности. Вначале Андрей не придавал этому значения и сам с интересом поддерживал разговор жены о делах в клинике, а потом темой номер один стал случай с хищением партбилета. Все это казалось в порядке вещей и не вызывало у Ясенева никаких подозрений. Ничего странного не находил он и в том, что жена была постоянно возбуждена (мол, причина — конфликты и баталии на работе), больше уделяла внимания своим туалетам, покрасила волосы в темно-каштановый цвет, утром, перед уходом на работу, долго возилась у зеркала. И все же он не мог не почувствовать по отношению к себе какой-то до сего небывалый холодок со стороны Ирины. Она не принимала его ласк, ссылаясь на плохое самочувствие, перестала интересоваться его работой, спать перешла к Катюше.
В канун Первомая вечером Андрей принял ванну, лег в постель и начал читать книгу стихов Василия Федорова. Ирина всегда принимала ванну последней. Он ждал ее. Решившись заговорить с женой на щекотливую тему, он не знал, с чего начать, и в который раз останавливал себя сомнениями: 'А может, мне только кажется, горький плод воображения?' Ирина, проходя к себе в комнату, где уже спали обе бабушки и Катюша, на ходу, как-то до обидного торопливо бросила Андрею: 'Покойной ночи'. И в словах ее и в жестах сквозил озабоченный холодок.
— Погоди, Аринка, — остановил он ее и отложил книгу на столик. — Присядь.
— Да ведь завтра нам рано вставать, — как бы оправдываясь, обронила она и села на край постели. Голубая шелковая пижама ладно облегала ее высокую литую грудь.
— Скажи, почему ты от меня все время убегаешь, будто сторонишься? — начал Андрей, глядя ей в глаза и взяв ее теплую руку. — Что с тобой происходит?
— Со мной? Происходит? — изобразив на лице удивление, переспросила Ирина. В его вопросе она почувствовала что-то недоброе, и глаза выдали то, что она хранила, как тайну.
— Ты только не лги себе, Иришка, — очень мягко и глухо произнес Андрей, искоса поглядев на жену.
— Мне просто нездоровится, — с покорным видом ответила Ирина, и вдумчивый кроткий взгляд ее детских глаз торопливо устремился в дальний угол, где стоял телевизор.
Андрей знал, что говорит она неправду, но не находил нужных слов для возражения и с озабоченным видом смиренно слушал ее. Но она замолчала, точно все слова иссякли, и тогда он с выражением крайнего беспокойства на лице спросил:
— А что ты чувствуешь? Боли какие?
— Да так, просто устала я.
Андрей выше всего в жизни ценил откровенность и прямоту, поэтому, уловив в поведении Ирины нотки пусть даже невинной фальши, был удручен и расстроен и не смог скрыть своего состояния. С грубоватой решительностью он отпустил ее белую с голубыми жилками руку, улыбнулся неопределенной улыбкой и задумался. Что-то новое зашевелилось в его душе, неожиданное и неясное, похожее на внутреннее смятение, когда не все додумано до конца. Ирину смущал этот мятежный взгляд, и она, стараясь
