создать персональное дело, ветераны пришли в невероятное возбуждение.
— Знай, сын, что ты сейчас как на фронте. А на войне всякое бывает — и победы и поражения. Кто не знал сладостей и тревог борьбы, горечи неудач и потерь, радость успеха и побед, тот не жил, а существовал. Чем сильней и талантливей человек, тем сложней и трагичней борьба.
Это была слабость отца, и я относился к ней с дружеской иронией. Бывает так: поздно вечером я сижу, занимаюсь своими чисто медицинскими делами, он, лежа в постели, у ночника 'на сон грядущий' читает книгу и — вдруг: 'Послушай, сын!' — 'Я занят, ты мне мешаешь', — отвечаю я, но где там: 'Нет, ты послушай, всего полминуты, что говорит Лев Толстой'. Приходится слушать, иначе он не отстанет и не успокоится.
Кузьма Антонович начал было собираться домой, а потом вспомнил уже перед самым уходом:
— Вот память-то, Макарыч. Решето… Я ведь к тебе по делу зашел. — И полез в боковой карман пиджака, вынул сильно потрепанный листок многотиражной газеты. — Ты случайно Артема Чибисова не помнишь?
— Чибисова? — нахмурился отец. — Это кто ж такой?
— Да вот этот. Вот смотри — статья его в армейской «Тревоге». — И Бабешко подал отцу листок многотиражки. В газете на полстраницы был напечатан материал под интригующим заголовком: 'Меня расстреляли на рассвете'. Внизу стояла фамилия автора: 'Старший лейтенант А. Чибисов'. — Ты читай, вслух читай — это любопытно. Может, вспомнишь, с кем такое было, — подсказал Бабешко. И отец, надев очки, стал посредине комнаты, так что свет от люстры сверху падал прямо на газету, и начал читать:
— 'Они схватили меня, выбившегося из последних сил, когда я спал под невысокой пушистой елочкой сном праведника; связали мне руки проволокой, отобрали пистолет, нож и гранаты. Они торжествовали победу. Их было пятеро — вооруженных до зубов, хищных и жестоких, пришедших да землю моих праотцов, чтобы грабить ее и осквернять, а нас превратить в рабов. Они на весь мир трубили о своем расовом превосходстве, объявляя себя прямыми и единственными наследниками Христа, божьими избранниками, которым покровительствует сам всевышний. Их эмиссары рыскали по всему белу свету.
Это было страшное время. Черный алчущий крови спрут свастики своими всесущими щупальцами пытался опутать весь мир. Ненасытные выродки пьянели от человеческой крови. Садизм и разврат они объявили высшим идеалом нравственности. Золото — своим богом.
Они бросили меня в сырой каменный мешок и пытали. Не каленым железом, не иглами и электрическим током истязал меня рыжий пучеглазый палач, кровавые губы которого набухли и раздулись, как утроба скорпиона. Он истязал мою душу словами — а это куда страшнее телесной пытки, — этот изощренный иезуит двадцатого века. Он издевался над тем, что было дороже для меня самой жизни. Упиваясь своим красноречием, он старался унизить и оскорбить мой народ, приписывая ему все свои пороки. Он топтал мою веру, мою мечту, надежду моих предков и счастливую судьбу моих потомков — коммунизм. Он осквернял священное для меня имя Ленина, а город на Неве грозился превратить в пепелище. Он говорил, что Советской власти пришел конец. Он обещал взорвать Кремль, в Третьяковской галерее открыть публичный дом, а Большой театр превратить в пивной бар.
Я хохотал ему в лицо. Я верил — его угрозам никогда не сбыться, потому что нельзя уничтожить великий народ, оповестивший' миру рождение новой эры залпом «Авроры». Он кричал мне, брызгая слюной: 'Что твой народ! Где твои товарищи? Они бросили тебя. Мы всех вас переловим и передушим по одному!'
…Нас четверо осталось в живых после жестокого боя с карателями. Четверо из всего отряда: Иван Коваль, Якоб Павилавичус, Вартан Ованесов и я, Артем Чибисов. Бой длился двое суток. Окруженные со всех сторон оккупантами и предателями-власовцами, мы сражались насмерть. Силы были неравны, и они победили нас. Когда утихла пальба и на окровавленную землю, устланную трупами, опустилась ночь, мы собрались вчетвером, чтобы решить, что делать дальше, как пробиваться к своим. Где их искать — мы точно не знали. Иван сказал: надо идти на юг, Вартан предложил идти на восток, Якоб — на запад. Я считал, что лучше всего направиться на север: там гуще леса, там мы можем встретить партизан. Мы спорили, так и не смогли договориться. Каждый пошел своей дорогой. Мы были слишком утомлены и обессилены. Но я уверен — если бы мы шли все вместе, враги не застали бы нас врасплох. Мы бы спали по очереди, охраняя друг друга.
И теперь я в руках моих врагов. Они предлагали мне стать предателем, и в ответ я плевал им в лицо. Они грозили казнить меня самой страшной казнью — лишить меня разума. В моем каменном мешке они устраивали кошмары. Я не знал, когда день, когда ночь. Здесь всегда было темно, сыро и жутко. Они напускали ко мне каких-то живых существ, которые с диким визгом бросались друг на друга, иногда задевая и меня. В кромешной темноте я видел зеленые огоньки их глаз. Они ползали и мотались у моих ног, проносились вверху над головою, цеплялись за волосы. Я соображал, что за животные могли быть: обезьяны, ужи, ежи, змеи, кошки, летучие мыши, крысы, совы? Они рвали друг друга, а заодно кусали и царапали меня.
Я был беззащитен, и единственным моим оружием здесь, в этом содоме, была выдержка, сила воли, презрение к смерти и ненависть к моим палачам. И я выдержал, я не сошел с ума, как им того хотелось. Тогда они решили прикончить меня медленной смертью. Они раздели меня донага, связали мне руки и ноги, а тело мое приковали ж сырой, склизкой стене и напустили на меня собаку. Не овчарку, не дога или боксера, которые могли загрызть меня до смерти в несколько минут. Они напустили на меня отвратительную, уродливую таксу, толстую, грязную, кривоногую. Она подходила ко мне лениво, скалила зубы, точно насмехаясь над моим бессилием, и затем грызла мое тело.
Расстреляли меня на рассвете, до восхода солнца. Они не дали мне в последний раз взглянуть на розовый луч, услышать, как певчий дрозд отбивает утреннюю зорю. Они убили меня тремя выстрелами в упор и тело мое бросили в сырой, холодный овраг. Они думали, что вместе со мной исчезнет моя вера, мои надежды и мечты, моя огненная и по-детски нежная любовь к Отчизне. Они думали, что толстая кривоногая такса испила мою кровь всю, до остатка. О, как они просчитались, эти садисты-выродки, возомнившие себя патрициями всей земли!
Я остался жить, как бессмертная правда, как совесть и боль моего народа.
Я живу! В песнях моих товарищей, их сыновей и внуков, в щедрых делах моих земляков, в клятве пионеров и бессонной вахте солдат, которые охраняют покой народа, в шуме фабричных станков и призывном зеленом пересвисте иволги, в синих лепестках цветущего льна и в первом поцелуе влюбленных, в железных призывах ленинской партии, которой я никогда не изменю'.
Когда он кончил читать эту несколько наивную новеллу, лишенную каких-нибудь серьезных литературных достоинств, но несомненно искреннюю, где в каждом слове просматривалась чистая, светлая и храбрая душа ее автора, очевидно, еще безусого юнца, уже познавшего смертельную опасность и цену человеческой жизни, Бабешко спросил:
— Ну что, не припоминаешь?.. Старший лейтенант Чибисов. Фамилия-то уж больно знакомая.
Отец сиял очки, нахмурился и долго ничего не говорил. Потом как-то сразу сощурил глаза и ласково, вполголоса молвил:
— Артем Чибисов… Такие не забываются. В дивизии Самигуллы Валлиулина разведкой командовал. Отчаянный был паренек. Тут, разумеется, рассказ, литературный вымысел, — тряхнул многотиражкой, — а настоящие подвиги его были фантастическими. Ни один фантаст не придумает. Отчаянный, лихой был паренек.
— Хочу его разыскать, — пояснил Бабешко, перебивая. — Где он и что, ты ничего не слышал? Может, знаешь?
— Стихи писал. Все про любовь, про девушку, про мечту, — вместо ответа сказал отец. — Редактор многотиражки не хотел печатать его стихов, требовал героического. А у него грустные стихи были. Лирика. Тогда редактор прозу потребовал. Вот Чибисов и дал ему прозу. А что, сильная штука? — отец вопросительно посмотрел на меня, требуя моей оценки. Я дипломатично промолчал. — И страшная. Страшна каким-то предчувствием, фатализмом. В одном из походов в тыл врага он был схвачен гитлеровцами и казнен.
Сейчас мне хотелось побыть одному. Оставив ветеранов, я ушел к себе в надежде привести в порядок хаос мыслей, хотя сделать это было нелегко. Одна беспокойней другой, они теснились в возбужденном мозгу, не давая покоя душе, мелькали имена: Ирина, Дина, Захваткина, Лапина, Армянов,
