Обычно я храню его дома. А сегодня у нас было партсобрание.
— Да, загадка со многими неизвестными, — проговорил Андрей. — А может, на самом деле все гораздо проще и билет твой подбросят из-за ненадобности. Такое бывало. Одним словом, подождем. Со своей стороны мы попробуем принять меры. Ты зайди завтра ко мне на работу. Попытайся припомнить приметы налетчиков.
Ждать долго не пришлось: через два дня меня пригласили в райком к заведующей отделом Евгении Даниловне Лапиной. С ней мне приходилось встречаться уже не однажды. Эта пожилая суровая женщина слыла в нашем районе требовательным, строгим, принципиальным партийным работником. Что касается ее принципиальности, то тут было какое-то недоразумение. Во всяком случае, по моим предыдущим наблюдениям, эта черта характера Лапиной была слишком преувеличена. Например, она была убеждена, что дорогой подарок — картину Саврасова — Пайкин получил от иностранки с моего ведома и согласия и требовала применения ко мне суровой меры взыскания. Она больше доверяла своей интуиции, чем фактам. Я догадывался, зачем меня пригласили в райком, и шел к Лапиной с чувством уныния, предвидя неприятный разговор. Встретила она меня, как всегда, сухо, поздоровалась кивком головы и предложила сесть. Затем, роясь в каких-то бумагах и не глядя на меня, спросила:
— Где ваш партбилет, товарищ Шустов?
— Я уже докладывал секретарю нашей парторганизации. У меня отняли… — Я не закончил фразу: полные губы Лапиной скривились в гримасу, в которой было, пожалуй, больше презрения, чем иронии. Она достала из папки партбилет и, подняв его, торжественно произнесла:
— Вот ваш партбилет. Никто у вас его не отнимал.
Я как-то сразу не обратил внимания на ее последнюю фразу, обрадованный тем, что партбилет цел. Вопрос сам сорвался у меня с языка:
— Где его нашли?
— Там, где вы его потеряли, — с явной неприязнью глухим голосом ответила Лапина.
— Я вас не понимаю, Евгения Даниловна. Я повторяю — партбилет у меня отняли трое неизвестных…
— Товарищ Шустов, оставьте для детей свою сказку о трех разбойниках. Лучше честно, откровенно, как подобает коммунисту, расскажите правду. А если вы в тот вечер находились в таком состоянии, что ничего не помните, то я вам напомню: вы были в ресторане со своей подчиненной Шахмагоновой. Изрядно выпили и в состоянии сильного опьянения обронили партийный билет в ресторане. За вашим столиком его и нашли. Все очень просто и возмутительно. И самое уж возмутительное — ваша глупая сказка о каких-то разбойниках. Ничего этого не было, товарищ Шустов. А сочинили вы эту сказку, когда обнаружили утерю партбилета. Чтоб избежать взыскания. Уж чего другого, а такого поступка я от вас не ожидала. Это, извините, мерзко, недостойно. И знаете что — история с партбилетом проливает свет на ваши прежние дела, которыми занимался райком. Мы вам поверили тогда. А теперь вижу — напрасно.
Я был ошеломлен таким поворотом дела, что называется, опрокинут, сражен наповал. Самое страшное, что в жестоких, беспощадных словах Лапиной была какая-то своя логика, и прежде всего тот неопровержимый факт, что билет нашли в ресторане и именно за тем столиком, за которым мы сидели с Диной. Но ведь я ничего не сочинял, все было так, как я рассказал. Я не был пьян, все отлично помню, и, конечно, это безапелляционное прокурорское утверждение Лапиной оскорбило и возмутило меня. И я вспылил:
— Евгения Даниловна, я прошу отвечать за свои слова…
— Как-нибудь уж постараюсь, — с издевкой перебила она. — Тем более что вам придется и за дела отвечать.
— Я отвечу. Отвечу за все, в чем действительно виноват.
— Так в чем же вы виноваты?
— Пока что я своей вины не вижу. Быть может, виноват только в том, что не вступил в борьбу с теми тремя. Хотя убежден, что это была бы никому не нужная жертва.
— Тогда объясните, каким образом ваш партбилет оказался в ресторане? Именно за вашим столом. Я вас слушаю.
— Я думаю, что это гнусная провокация, заранее разработанная. С целью скомпрометировать меня, создать новое персональное дело.
— Коварные происки ваших врагов, — подбросила Лапина, и в голосе ее звучала явная ирония.
— Я в этом почти уверен, и вы напрасно иронизируете, Евгения Даниловна.
— Почти, — повторила она и встала из-за стола, медленно поправила пышную копну «пристяжных» волос. — А не кажется ли вам, товарищ Шустов, что вы воюете с ветряными мельницами? Вы переоценили себя, свою роль в медицине и боретесь с выдуманными вами же противниками. Вы слишком озлоблены своими неудачами.
— Это какими же? — насторожился я.
— Да вот хотя бы научным обоснованием вашего метода. Ведь вы до сих пор не можете подвести под него теоретическую базу. Так это или нет? Или я не совсем в курсе?
— О нет, Евгения Даниловна, — быстро заговорил я. — Вы даже очень в курсе, слишком в курсе. Только позвольте вас спросить: разве больным, исцеленным методом вакуумтерапии, хуже от того, что метод, сама его практика пока что не получили окончательного теоретического объяснения? — Не дав ей ответить и не сводя, с нее требовательного взгляда, я стремительно продолжал: — На протяжении веков люди наблюдают шаровую молнию, видят ее в самых неожиданных, невероятных проявлениях. А что это такое — объяснить не могут. Наука пока бессильна теоретически обосновать это загадочное явление. Или вот вам еще пример: недалеко от Дели, в Индии, высится огромная железная колонна, сооруженная еще в четвертом веке нашей эры. Железная, а не ржавеет, совершенно не подвержена атмосферным влияниям. Почему? Что предохраняет ее от окисления, в чем секрет? Ученые бьются уже долгие годы, а определить не могут, не в состоянии объяснить, или, как вы говорите, подвести теоретическую базу. Но мы же не отрицаем факта существования и шаровой молнии и этой загадочной железной колонны только потому, что теоретически не можем обосновать? Придет время — объясним. Дайте срок. История с партбилетом, между прочим, со временем тоже всплывет.
— Ну куда хватил! Разные вещи… — поморщившись, отмахнулась Лапина.
— Разные, говорите? А вы уверены, что президента Кеннеди убил Ли Освальд? — вдруг спросил я.
— Я не понимаю ваших аналогий. Они несовместимы.
— Так ли уж несовместимы?.. Вы не верите мне, считаете, что я сочинил легенду с партбилетом. А я клянусь вам честью коммуниста — все было именно так, как я говорю. И если бы вы спокойно, беспристрастно анализировали, вы бы не сделали таких поспешных выводов.
Теперь уже она слушала меня внимательно, не пытаясь прервать. Очевидно, убеждения ее были поколеблены. Спросила:
— Почему ж вы сразу не обратились в милицию?
— Я заявил сотруднику уголовного розыска капитану Ясеневу.
— Почему именно ему, а не в отделение милиции? — недоверчиво переспросила она. — Он, кажется, муж вашей подчиненной?
— А разве это имеет какое-то значение?
— Я думаю, товарищ Шустов, не очень прилично ходить по ресторанам и концертам со своими подчиненными. Тем более что Ясенева замужем.
— Ирина Ясенева — мой давнишний друг и жена моего друга. Это к вашему сведению. А теперь позвольте вас спросить: вы всегда так плохо думаете о людях? Не помню, кто из великих сказал, что люди с дурными наклонностями дурно думают о других. — На дерзость я всегда отвечал дерзостью. Она вспыхнула, даже, кажется, смутилась, не сразу нашлась, а я, уже не в силах владеть собой, продолжал в запальчивости: — Честный человек меньше всего склонен подозревать других в бесчестии. Честный беспечен и доверчив. Жулик подозрителен, лицемерен… Когда же мы наконец научимся доверять людям? — неожиданно закончил я, а Лапина, быстро придя в себя, сказала как бы между прочим:
— Нам бы не хотелось разбирать еще и донжуанские похождения коммуниста Шустова. И если я вам об этом сказала, то только потому, что райком имеет сигналы. Но мы отвлеклись от главного, зачем я вас
