страшному принципу: 'После нас хоть потоп'. Он располагал достоверной объективной информацией о деятельности, а вернее бездеятельности наших научно-исследовательских и технических учреждений, всевозможных НИИ, которые работают вхолостую, в том числе и Академия наук, возглавляемая престарелым Александровым. Добрую половину этих 'двигателей прогресса' составляют бездарные начетчики в степени кандидатов и докторов, сидящие на чемоданах в ожидании виз, и столь же бездарные академики, получившие из рук Брежнева золотые звезды героя труда за никому не нужные 'открытия' и 'изобретения'. Бойченков считал, что полученные этими учеными почести имеют политический характер. Самым ярким, показательным в этом смысле был академик Аркадий Григорьевич Гарбатов, доверенное лицо и ближайший советник Брежнева в делах международных и доверенное лицо Виктории Брежневой, можно сказать, друг семьи. В домашней обстановке Брежнев называл Гарбатова по имени, но почему-то не Аркаша, а Абраша. И хотя научный багаж Гарбатова не поднимался выше уровня провинциального журналиста, он занимал высокую должность руководителя научного центра, был депутатом Верховного Совета, носил золотую звезду Героя труда и был членом различных коллегий, редколлегий, советов и комитетов.
А сколько было подобных Гарбатову академиков экономистов, преднамеренно разрушающих своими рекомендациями экономику, академиков-историков и социологов с примитивным мышлением!
Бойченков жил один на даче. Жена часто недомогала и в конце лета перебралась на московскую квартиру до новой весны. Дмитрий Иванович предпочитал уединение здесь среди природы, особенно в первые сентябрьские дни, когда уезжают дачники и устанавливаются какая-то особая умиротворенная тишина и безлюдие. Молчал и дачный телефон, который казался теперь совсем не нужным. Первое время после его отставки друзья звонили, предлагали 'повидаться', обсудить новости, которые его не интересовали, но всякий раз Дмитрий Иванович под явно надуманными предлогами уклонялся от встреч, и его оставили в покое. Одиночество его не тяготило; пожалуй напротив - давало покой и отдых душе. Общение с друзьями и знакомыми ему заменяли книги. На них он набросился с жадностью проголодавшегося, словно старался наверстать упущенное.
Открытая веранда, на которой сидел Дмитрий Иванович, выходила не на улицу, а во двор, где на старых яблонях дозревали штрифлинги и коричное. Он не слышал, как к его калитке подкатила 'Волга', и только мягкий хлопок закрытой двери заставил его настороженно напрячь слух. Он никого не ждал, но сразу понял, что приехали к нему. Не тревога, а обыкновенное любопытство заставило его подняться из старого удобного кресла, вывезенного из московской квартиры, и выйти навстречу бывшему своему подчиненному, а ныне занявшему его должность генералу Слугареву. Бронзовое от загара лицо Ивана Николаевича светилось тихой, доброй улыбкой, а в глазах играли искорки радости и необъяснимого смущения. И этот свежий загар лица, и синие доверчивые глаза, и даже светло-голубой с серебристым переливом костюм излучали радость и дружелюбие.
- Не ждал, Дмитрий Иванович? Ты уж извини, что я без предупреждения. Домой позвонил: Галина Даниловна сказала, что ты на даче. А сюда я решил без звонка.
- Правильно решил, - дружески улыбнулся Бойченков, обнимая Слугарева. - Рад тебя видеть, Иван. Сегодня я дочитал 'Черную книгу', подумал о тебе.
- Биотоки: за ней я и приехал.
- И только всего?
- Ну, не только. В общем, все связано с этим вопросом. С главным вопросом, - многозначительно повторил Слугарев, и Дмитрий Иванович догадался, что он имеет в виду под 'главным вопросом', - конечно же 'еврейский вопрос'.
- Тогда садись, рассказывай, кому и зачем понадобилась 'Черная книга'?
Слугарев не спешил садиться. Он снял серебристо-голубой свой пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, сказал:
- Я там тебе пильзенского пива прихватил. Не возражаешь?
- Какой русский человек откажется от пива, да еще чешского, как сказал товарищ Гоголь Николай Васильевич.
- Товарищ Гоголь, насколько мне помнится, говорил о быстрой езде.
- К черту детали, давай пиво.
Слугарев вышел в сад и прокричал шоферу:
- Толя! Тащи коробку.
Оба они были поклонниками пенистого напитка. Дмитрий Иванович пил покрякивая, демонстрируя подлинное наслаждение, и приговаривал:
- Ну, удружил… А то, может, чего по существенней? У меня есть бутылочка молдавского, берегу на всякий случай 'Белый аист', марочный.
- Береги. Кто-нибудь нечаянно заглянет, вот и выстрелишь в него 'Белым аистом'. - И одарив Бойченкова теплым взглядом спросил: - Не скучаешь? - И не дождавшись ответа, вымолвил:
- Хорошо у тебя, тишина и покой. Идеальная творческая обстановка - хоть пиши книгу. А что? Тебе есть что сказать людям.
- 'Белую' едва ли станут читать. А 'черную' никто не издаст. А потом - видишь, какая судьба ждет автора. - И минуту помолчав, спросил о Максе Веземане: - Как там Вальтер?
- Работает. Все еще переживает за Дюкана. Казнит себя.
- Ну, это он напрасно. Спасти Эдмона он не мог - это факт.
Бойченков открыл еще бутылку, налил Слугареву, потом себе, поднял пенистый бокал, но пить не стал, словно передумав, поставил на стол. Уставив на Слугарева пытливый взгляд, предложил:
- Ну так что там, давай, выкладывай.
Слугарев дотронулся до 'Черной книги', лежащей здесь же на столе, приподнял ее и снова положил на место, заговорил негромко, медленно:
- Вчера председатель вызвал меня и завел разговор о сионистах и масонах. Спросил: 'Как по-твоему, есть у нас сионисты и масоны?' Вопрос, конечно, праздный, хотя и неожиданный.
- И что ты ответил?
- Я говорю, что касается сионистов, то ответ однозначный: коль есть евреи, то есть и сионисты. Он перебил меня: 'А ты что - в каждом еврее видишь сиониста?' Я говорю: 'Зачем в каждом? Я так не думаю. Иное дело, что каждый сионист - еврей'. Он и тут возразил: 'Совсем не обязательно. Среди русских, женатых на еврейках попадаются матерые сионисты'. Так и сказал - 'матерые'. И потом снова вопрос: 'А что думаешь о масонах?' Я не успел ответить, как он уточнил: 'Об их связях с сионистами?' Своим уточнением он облегчил мой ответ. Я сказал: 'Думаю, что сионисты контролируют масонские ложи'. Он не возразил. Одним словом, председатель поручил мне дать ему концентрированный материал о сионистах в виде справки с экскурсом в историю. Затем, как бы между прочим, заметил, что этим вопросом в свое время интересовался товарищ Бойченков, так что твои советы могли бы быть мне полезны. И еще он спросил, читал ли я 'Протоколы сионских мудрецов'? И советовал ознакомиться с этим, как он выразился, 'основополагающим документом'. Признаюсь, я был несколько удивлен: 'основополагающим'.
- Напрасно, - отозвался Дмитрий Иванович и прибавил: - Удивляться тут нечему: лично я не сомневаюсь в подлинности этого страшного документа. Вся последующая деятельность мирового сионизма подтверждает и подлинность и незыблемость этой зловещей программы мирового господства. Об этом, между прочим, без всяких колебаний говорят честные американцы, на собственной шкуре испытавшие всю омерзительную сущность сионизма. Я имею в виду Генри Форда и Дугласа Рида. Сейчас я тебе покажу…. - Дмитрий Иванович поднялся из-за стола и ушел в дом. Вернулся через минуту с толстой тетрадью в руках и, не садясь сказал: - Вот послушай, что писал автомобильный король Генри Форд по поводу 'Протоколов сионских мудрецов': 'Эти 'Протоколы' полностью совпадают с тем, что происходило в мире до настоящего времени; они совпадают с тем, что происходит сейчас'. Или вот свидетельство Дугласа Рида - блестящего публициста, писателя, глубоко изучившего 'еврейский вопрос', о 'Протоколах': 'Книга точно описывает, что произошло в течение полувека после ее публикации и все, что произойдет в последующие 50 лет, если только заговор не вызовет соответствующего его силе противодействия. В книге содержится богатейшее знание (в особенности слабости человеческой природы), источником которого может быть только опыт и изучение, накопленное в продолжение столетий и даже целых эпох'.
Закончив чтение, он положил тетрадь на стол и не садясь продолжал:
- Точно, метко, убедительно. Лучше не скажешь! А противодействия не будет. Некому. Сталин
