того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда «Полярную звезду» 1824 года{189} и прекрасно прочитал нам отрывок из поэмы «Наливайко», а Сапожников из поэмы «Войнаровский». Потом Александр Александрович пригласил нас ужинать, и как это случилось в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили, и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих именинниц поздравлять, и я-таки порядком напоздравлялся.
Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать «Собачий пир» до новой перепойки.
С зажженным фитилем, приложенным к орудью, В дымящейся руке! Свобода — женщина с широким гордым шагом, Со взором огневым, Под гордо вьющимся по ветру красным флагом, Под дымом боевым; И голос у нее не женственный сопрано: Но жерл чугунный ряд, Ни медь (звон) колоколов, ни палка барабана Его не заглушат! Свобода — женщина, но в сладострастье щедром Избранникам своим верна, Могучих лишь одних к своим приемлет недрам Могучая жена. Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях, А не гнилая знать, И в свежей кровию дымящихся объятьях Ей любо трепетать. — Когда-то ярая, как бешеная дева, Явилась вдруг она, Готовая дать плод от девственного чрева Грядущая жена. И гордо вдаль она при кликах исступленья Свой совершала ход, И целые пять лет горячкой вожделенья Сжигала свой народ! А после кинулась вдруг к палкам, к барабану, И маркитанткой в стан К двадцатилетнему явилась капитану: «Здорово, капитан!» Да, — это все она! Она с отрадной речью Являлась нам в стенах, Избитых ядрами, испятнанных картечью,— С улыбкой на устах; Она! Огонь в глазах, в ланитах жизни краска, Дыханье горячо, Лохмотья, нищета, трехцветная повязка Чрез голое плечо! Она! В трехдневный срок французов жребий вынут! Она! Венец долой! Измята армия, трон скомкан, опрокинут Кремнем из мостовой! — И что же? О, позор! Париж столь благородный В кипенье гневных сил, Париж, где некогда великий вихрь народный Власть львиную сломил,— Париж, который весь гробницами уставлен Величий всех времен! Париж, где камень стен пальбою продырявлен, Как рубище знамен! Париж — отъявленный сын хартий, прокламаций, От головы до ног Обвитый лаврами, апостол в деле наций, Народов полубог, Париж, что некогда, как светлый купол храма Всемирного, блистал, Стал ныне скопищем нечистоты и срама, Помойной ямой стал. Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи, Паркетных шаркунов, Просящих нищенски для рабской их ливреи Мишурных галунов; Бродяг, которые рвут Францию на части, И сквозь плевки, толчки, Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти Кровавые клочки. — Так вепрь израненный, сраженный смертным боем, Чуть дышит в злой тоске; Покрытый язвами, палимый солнца зноем, Простертый на песке; Кровавые глаза померкли; обессилен, Могучий зверь поник: Отверзтый зев его шипучей пеной взмылен, И высунут язык… Вдруг рог охотничий пустынного простора Всю площадь огласил, И спущенных собак неистовая свора Со всех рванулась сил! Завыли жадные! Последний пес дворовый
