теперь все другое. Но твою комнату я обставлять не стану — дождусь тебя, сделаем это вместе.
— Хорошо, — растерянно согласилась мама и протянула Анне ребенка, который давно уже нетерпеливо елозил у нее на коленях, просясь к мамочке. — А ты знаешь, Васечка уже начал говорить «гу-гу-гу».
— Да? — рассеянно переспросила Анна и продолжила: — Понимаешь, мам, я с Колей развелась. Так что наш Васечка теперь безотцовщина. На какое-то время по крайней мере. — И, поймав недоуменный взгляд мамы, поспешно пояснила: — Нет-нет, мириться с ним нельзя. Он под бандитами, и вам возвращаться пока опасно. Давайте к марту, ну, самое позднее, к апрелю. Хорошо?
— Хорошо, — вполне смиренно ответила мама. А Васечка ничего не сказал, а только все прижимался к ней всем своим маленьким тельцем, лепетал «бу-бу-бу», «му-му-му» и улыбался розовыми деснами с тремя маленькими нежными зубками. Дети, рожденные по принуждению, всегда нелюбимы, даже если они поздние и единственные. Так и Васечка все никак не мог найти лазейку к сердцу своей мамы. Он так не хотел уходить с ее колен, что даже забыл попроситься обычным ревом на горшок и обкакался.
— Ой, мама, он обкакался! — с веселым ужасом завопила Анна.
Мама подбежала, подхватила внука под мышку и понесла в ванную подмывать.
— Горемыка ты мой, — причитала она оттуда, — мама ребенка даже переодеть не может, а отца и вовсе след простыл!..
— Зато ему с бабушкой повезло, — примирительно отозвалась из кухни Анна.
Мама торжествующе улыбнулась. Да, с бабушкой им всем действительно повезло. Еще недавно новый мир был для нее хаосом, мраком, но теперь в этом ночном, смрадном болоте, в этой тягостной, непроглядной тьме ее держала за руку маленькая теплая детская ручонка внука Васечки. Вместе с этим брошенным родителями карапузом к ней наконец пришли задержавшиеся в дороге любовь, сострадание и щемящая нежность. В жизни ведь встречаются не только проблемные дети, но и проблемные родители, и мамы в том числе. К счастью, проблемные дети могут вырасти в прекрасных взрослых людей, а проблемные матери — в замечательных бабушек. Так еще один человек в нашей истории оказался на своем месте.
У Анны Павловны сегодня было хорошее настроение. На соседней даче, оказывается, жил овдовевший полковник Генштаба, который писал мемуары. Еще накануне они встретились на дорожке и разговорились. Вечером она пригласила его на чай и поэтому совершенно спокойно отнеслась к скорому отъезду дочери. Анна облегченно вздохнула, ей было стыдно, что она бросила своих, и от этого хотелось поскорее убраться от них с глаз долой.
На свалке истории
Сколько длилось забвение? Месяц? Год? Пять лет? Он умирал. Мучительной медленной смертью живьем поджариваемого на вертеле, без острой живительной ласки долгожданного вспрыска, без единой былинки кока. Каждая клеточка кричала, корчилась и взывала: «Прикончи меня, покалечь меня, разрежь меня — только убей эту боль!»
Но боль сама теперь ловила кайф. Он выл, полз куда-то, стараясь скинуть ее с себя, и снова содрогался в мучительном аду ломки.
Герман открыл глаза. Над ним стоял огромный темный морщинистый мексиканец.
— Вставай, нечего прохлаждаться, — криво ухмыльнулся мекс и рывком приподнял Германа с постели. Все закружилось у того перед глазами. — Давай, давай. Нечего больного корчить, отломки еще никто не подыхал, — с флегматичной жестокостью настаивала страшная сиделка и своими огромными лапищами с кривыми пальцами и с ужасно розовыми ладонями грубо столкнула его с койки.
Герман упал, больно ударившись об пол. Ему показалось, что он рассыпался на мелкие части и они далеко раскатились в разные стороны, как груда стеклянных шариков. Мощный пинок быстро вернул его в действительность, и он с трудом встал на четвереньки. Великанский мекс ловко подхватил его под мышки и легко, словно перышко, поставил на ноги. Держась за поручни кровати, Герман сделал несколько шатких, развинченных движений, отдаленно напоминающих шаги, и снова беспомощно рухнул вниз. На этот раз на полу было многолюдно, вернее, многотварно. Маленькие, страшные, злющие твари быстро обступили свою добычу кольцом и стали рвать зубами и когтями. Он пытался увернуться и не мог, словно парализованный. Смотрел на свое распоротое тело и скулил от боли и страха.
— Нет-нет, вставай! — Мекс снова бесцеремонно пнул его ногой. Час прошел с прошлой побудки или день? Сквозь мутную дымку Гера видел темные глянцевые волосатые щиколотки своего мучителя, словно он рассматривал их в лупу. Из некоторых лунок росло по два-три волоска, смешно топорщась в разные стороны. Герман, собрав все силы, попробовал приподняться с пола, но все тело свела страшная судорога, и он потерял сознание от боли.
— Эй, дохляк! Подъем. Приют для неимущих закрыт. Пора на работу. Ты нам стоил кучу денег. Сделаешь как надо, получишь дозу, — на этот раз над ним склонился другой морщинистый мексикашка, худой, как вяленое мясо, с длинным крючковатым носом и грубо высеченным скуластым лицом.
«Дозу! Дозу! — Все в Гере закричало, вспомнило, встрепенулось. — Дозу! Д-о-о-о-озу! — Дрожащими руками он приподнялся с постели и окинул мертвым взглядом комнату. Да какая разница, где он?.. Организм начал собираться по кусочкам вокруг волшебного слова. Ради него стоило вспомнить, как надо дышать, ходить и говорить. — Что? Что я должен делать? Да какая разница! Все, что угодно: лизать вам языком ботинки, перерезать кому угодно глотку, отрезать кусок от самого себя, только дайте — дайте мне немного, совсем немножечко жизни, несколько капель или крупинок, или хотя бы пару затяжек! И тогда эти страшные твари отойдут ненадолго в сторону и перестанут выгрызать мне нутро».
На огромной автомобильной свалке к востоку от Фриско под палящим калифорнийским солнцем он разбортовывал вместе с тремя молодыми, поджарыми и коренастыми мексами привезенные на свалку автомобили и перетаскивал старые покрышки на другой конец пустыря, укладывая их в огромные штабеля. Сколько длилась эта мука? Вечность.
Наконец упала стремительная ночь. Герман с трудом доплелся до вагончика и просипел спекшимися губами:
— Давай, Джо.
— Чего? — Старый мекс сделал вид, что не понимает.
— Как? Давай дозу! — возмутился Герман и сразу осекся, заскулил: — Дай хоть что-нибудь. Хозяин обещал, — тупо бубнил он, еще не веря в отказ. — Ты же сам говорил: «Дам тебе, когда отпахаешь», — умоляюще простонал Гера.
— Мало ли что я говорил. Передумал. Дозу на него еще тратить: Я ее брату отдам, он в городе толкнет, — недовольно буркнул тот.
— Умоляю, — прошептал Гера и, упав на колени, стал цепляться за грязные штанины мексиканца.
— Да отвали ты, наркота поганая, — разозлился старик и отбросил его, высвобождая ногу, — и так сдохнешь!
О! Как бы хотелось Гере убить этого вонючего мексикашку, броситься и перегрызть ему горло и пить его кровь, нет, плеваться его кровью, но тело больше не повиновалось ему. Оно скрючилось в судороге, и Герман почувствовал, как глаза упорно начали вылезать из орбит, словно его голову что-то распирало изнутри. Тело было в бешенстве. Оно злилось, что пахало весь день из последних сил, корячилось, а он, поганец, как всегда, обманул.
— Зачем тебе доза, придурок? Все равно скоро подохнешь. Сколько я таких видел!.. Вы, белые, слабаки. Тьфу, пустое место, дерьмо. — Джо поставил перед ним на пол миску с бобами в соусе и легонько пнул его ногой. — Только скажи завтра, что я взять твою дозу. Ломка есть легкий массаж, как мы тебя отделать. — Старый мекс говорил отрывочно, с трудом подыскивая слова и злясь на Германа за эти лингвистические мучения. Потом глянул еще раз на скрюченную у его ног фигурку и смягчился. — Ладно. Вот, пожуй, полегчает. — Порывшись в кожаном пестром мешочке, зацепленном за пояс, протянул ему какие-то сухие корочки, оказавшиеся тремя узенькими сушеными поганками.
Герман дрожащими руками поднес драгоценное подаяние к запекшимся губам и осторожно спрятал под язык, как сердечник — спасительный нитроглицерин. Но сколько бы он ни ласкал их, ни оглаживал языком, ни рассасывал, словно леденец, осторожно дробя нежную ткань зубами, облегчения не наступало. Разве что сам процесс остервенелого жевания немного успокоил и отвлек его. Умирающему от голода бросили со стола крошку. Эта маленькая золотая крошка стала прыгать перед ним по полу, как живая искрящаяся блошка, и нежно щекотать его глаза, нос, уши. Герман счастливо засмеялся, и золотая блошка ускакала. Он проследил за ней взглядом и увидел, что солнечная искорка вспрыгнула на подоконник. За окном шел снег.
