действующий.
Анна-младшая быстро подыскала Васечке няню из своего же подъезда, и жизнь начала входить в обычное русло. Недостроенный дом на Рублевке уже сверкал матовыми финскими стеклами и глянцем дубового паркета. Анна с воодушевлением занималась его благоустройством и поиском дачников. Васечку она теперь часто брала с собой, и его компания ее очень согревала. Оказалось, что это не так уж и страшно, иметь ребенка, тем более что он уже сам просился на горшок и даже пробовал вытереть попу.
Среди этих приятных хлопот раздался звонок Гагика, который пригласил ее в Большой театр на «Жизель». Это не было частным, романтическим приглашением, а скорее культмассовым походом новых русских в театр для разнообразия декораций к переговорам. Они тихо прошуршали на трех дорогих автомобилях к седьмому боковому подъезду и были встречены услужливым вахтером в ливрее и старорежимной дамой с высокой прической в строгом темно-красном костюме и с брошью, скрепляющей высокий воротник белой блузы. В вестибюле глаз радовали малюсенький, номерков на двадцать, обитый бархатом гардероб с высокими венскими зеркалами по бокам и широкая царственная лестница на второй этаж. Такой же улыбчивый и немногословный метрдотель провел их в обставленный старинной помпезной мебелью столовый зал. На хрустящей скатерти огромной столешницы красного дерева, выгнутой красивым овалом, был изысканно сервирован легкий ужин. Рядом с начищенным старинным столовым серебром и тонким фарфором тарелок, увитых вензелями, переливался на свету хрусталь фужеров и радовали музейной замысловатостью выделки графины с красным вином и посеребренные инеем штофы с водкой. Ни один звук не проникал в эту величественную обеденную залу с канделябрами, словно за стеной и не было никакого Большого театра. Старорежимная дама, оказавшаяся администратором, скромно появившись в дверях, пригласила гостей на театральное действо и чинно препроводила их в царскую, или цековскую, — в общем, в роскошную боковую ложу. Один шаг и привычный Большой засверкал огнями, зашумел людским гулом. Все танцы были хитроумно сконструированы хореографом так, что последний грациозный поклон или наиболее эффектный прыжок были всегда обращены танцорами в сторону их ложи. Первое отделение гости учтиво высидели, но после антракта в ложу вернулась одна Анна. Остальные остались обсуждать что-то в обеденной зале. Люди они были серьезные, важные, но все, кроме Гагика, дикие, хотя и русские, поэтому поход в Большой был для них наподобие посещения первоклассного закрытого ресторана с варьете, где роль кардебалета исполняли артисты Большого. Она сидела одна в своей царской ложе и тепло, впервые без боли вспоминала, как много лет назад прорвалась с Германом сюда на гастроли Ла Скала. За неимением лучшего они забрались на самый последний, пятый, ряд самого последнего, четвертого, яруса и все смеялись, что даже места им достались 43 и 44, то есть самые последние. 45-го места просто не существовало в природе Большого. Они сидели под самым куполом, слушали потрясающую Фьиоренцу Коссотто и гадали, что там происходит внизу, так как две трети сцены от них были сокрыты. Зато можно было разглядеть все трещинки на пятках у муз на театральном потолке. А в антракте их соседи — какие-то сухонькие и легкие, как перышки, старушонки — тихо ели принесенные из дома бутерброды, так как они не могли себе позволить пойти в буфет, и даже угостили от своих щедрот двумя дольками мандаринов Анну с Германом. Гера тогда растрогался, сбегал в буфет, принес всем шампанского и целую колоду шоколадок.
После спектакля Гагик переместился со своими переговорщиками в «Монолит». Те же вензеля и помпезность, но нового, клубного, образца.
— Побудь с нами. Мы уже закончили с делами. Ты мне поможешь их развлечь, а потом мы их проводим и поговорим, — попросил он Анну.
Анне самой было интересно побыть среди этих новых воротил, или, как их теперь называли олигархов. Ей хотелось подметить, чем именно эти люди отличаются от всех остальных. Что позволило им так стремительно преуспеть в жизни? Но первым впечатлением была скользкая безликость, быстрота тусклых, но цепких взглядов и нехорошая осторожность в словах. Внешность у всех была одинаково канцелярская.
— Ну, что у тебя стряслось? — спросил он, когда его друзья раскланялись и разошлись по «шестисотым» «мерседесам».
Анна мягко в общих чертах рассказала ему об одном своем друге, попавшем в беду. Гагик внимательно слушал и быстрым движением потирал нервные руки.
— Мы можем найти ему и врачей, и работу, но главное, чтобы он сам этого хотел. Люди выбираются и из больших передряг. Важно только желание.
— Но как же все говорят, что, когда человек пьет, он становится безвольным?
— Ерунда. Он становится безвольным, когда надо заниматься вещами, к которым он потерял интерес, — семьей, работой. Но когда речь заходит о бутылке, он проявляет чудеса находчивости и воли к достижению цели — нажраться. Пойми, есть люди, которым нельзя помочь. На них можно изливать потоки нежности и заботы, надеясь, что вот сейчас, вот-вот, они поднимутся и станут на ноги. Пустое. Они никогда не встанут на ноги, они инвалиды детства. Их надо или бросить, или примириться с тем, что ты будешь всю жизнь выступать в роли протеза. Анна, я не хочу, чтобы ты стала инвалидным креслом!
— Ах, Гагик! Ужас моего положения заключается не в том, буду я инвалидным креслом или нет, а буду я вообще или нет. «Мне 35 лет, и еще ничего не сделано для бессмертия», как говорил чеховско- михалковский Миша Платонов. Половина жизни прожита и, по-моему, впустую. Образование, карьера, семья — это всего лишь дань обществу, как ширма, что ли. Единственное, что сделала я стоящее, — это заработала деньги и теперь могу обеспечить себе и своим близким нормальное существование…
— Знаешь, это тоже немало. Миллионы людей не смогли этого сделать и бьются каждый день, как рыбы об лед, только чтобы прокормить себя и детей.
— Хорошо, я получила экономическую независимость, и что дальше? Бизнес оказался не моей стезей. Я просто воспользовалась случаем. Путешествовать по миру? Коллекционировать шубы? Удариться богатой барынькой в благотворительность? Сопливым сиротам носы утирать, пока они тебя ножичком не пырнут? Все кажется мне бесполезным. Понимаешь, может быть, это прозвучит глупо, но я чувствую, что со всем нашим миром что-то не так. По телевизору гоняют многомиллионную рекламу пива, а сотни тысяч больных загибаются без лекарств. Люди ходят на концерты, как мы с тобой, сидят в дорогих ресторанах, а в это время наших мальчишек убивают в Чечне. Но даже если я сейчас пошлю все свои деньги этим парням в окопы, ничего не изменится. Денежки разворуют по дороге, вслед за этим на меня наедет налоговая, даст наводку государевым людям, а те радостно обчистят легкую добычу и отрапортуют, что завалили коррумпированного Корейку с нетрудовыми. Мы — словно в какой-то бандитской шайке в дремучем лесу, а ведь это конец двадцатого века. Понимаешь? Третье тысячелетие на носу, а мы все те же. Лживые, жадные. И за границей не лучше. Какая-нибудь Мадонна, ладно, она хотя бы поет, а даже просто топ- модель, которая демонстрирует чужие тряпки, зарабатывает миллионы, а хирург, делающий уникальные операции и реально спасающий жизнь людей, — копейки. Это неправильно. Понимаешь? В мире нет справедливости. Раньше у меня не было времени об этом подумать.
— Знаешь, когда я заработал свои первые большие деньги, построив целый коттеджный городок для одного крупного банка, и смог наконец немного перевести дух — мне тогда только исполнилось сорок пять, — у меня случился похожий кризис жанра. С женой мы совершенно перестали понимать друг друга, и мне было даже странно, что я проспал с этим человеком двадцать лет в одной постели, а вот теперь расхожусь с облегчением. Дочери уже выросли, и, чтобы дать им хорошее образование, я отправил их в Сорбонну, тем более что в это время и в Ереване, и в Москве было неспокойно. А на самого навалилась такая апатия и пустота, что я решил: больше не буду работать. Уехал на юг Франции, хотел купить там дом и просто вести растительное существование. Я прожил в Ницце полгода и вернулся. Понял, что для нормального человека мало просто заработать деньги. У него должна быть цель, куда их приложить.
— Значит, я не одна такая слабоумная? Мне казалось, что все остальные только и думают: больше, больше, больше башлей.
— Нет, для меня по крайней мере деньги не были самоцелью. Ведь они не самоценное благо, а лишь инструмент для создания других благ. Как молоток. Им можно вбить гвоздь, а можно вдарить себе со всей силы по пальцам. Вот я и вернулся — решил, что надо жить, несмотря ни на что. Бороться с правительством за свой народ. Ведь судить тебя на Страшном суде будут не коллективно, а частно. Понимаешь? Делай хорошо, плохо само получится. Ты так не считаешь?
