— Боюсь, что придется, — поддакнул он.
Всю дорогу до Тау-Холла мы бежали, как два молодых оленя, беззаботно шлепая по лужам, и на ходу передавали друг другу маленькую симпатичную бутылочку; мы ловко обогнули группку девушек, которые как-то странно посмотрели нам вслед. Когда мы с хохотом ворвались в просторный ярко освещенный вестибюль Тау-Холла, у Джеймса Лира был вид человека, находящегося в состоянии полнейшего восторга: щеки горели лихорадочным румянцем, в глазах стояли слезы от встречного ветра, который бил нам в лицо, пока мы неслись по широкой аллее студенческого городка. Я затормозил у дверей зала и, согнувшись пополам, попытался восстановить дыхание и унять боль в правом боку. Джеймс остановился рядом и уверенным жестом положил руку мне на спину.
— Я выглядел неуклюжим? — спросил я.
— Ну, если только самую малость. Как ваша нога, профессор? Сильно болит?
Я кивнул.
— Сейчас, дай мне пару минут. А ты как, в порядке?
— Нормально. — Джеймс утер нос рукавом плаща. Я заметил, что он изо всех сил пытается сдержать улыбку. — Все же хорошо, что сегодня вечером я не застрелился.
Я распрямился.
— Отлично, значит, будем считать, что вечер удался. — Я похлопал его по плечу и открыл дверь в зал.
По всей вероятности, Тау-Холл послужил чем-то вроде разминочной площадки для архитектора, который собирался приступить к строительству мусульманской мечети. Снаружи здание было украшено скульптурами сфинксов и пышным орнаментом в виде свитков папируса и загадочных жуков-скарабеев, интерьер вестибюля и зала изобиловал узкими восточными арками и стройными резными колоннами, сплошь покрытыми хаотичным растительным узором. Сиденья партера и балкон широким полукругом окружали сцену. К моменту нашего прибытия все пятьсот кресел, обитых кроваво-красным плюшем, были заняты участниками конференции, и все пятьсот голов повернулись в нашу сторону, когда мы со скрипом отворили высокую дверь и протиснулись в зал. Возле стены стояли складные стулья, на которых мы с Джеймсом благополучно разместились, установив их прямо в центральном проходе.
Вскоре выяснилось, что, опоздав к началу лекции, мы ничего не потеряли. Престарелый эльф открыл свое выступление чтением длинного отрывка из романа «Тайный сообщник». Я довольно быстро уловил главную идею его рассуждений, заключавшуюся в том, что, прожив долгую жизнь, он, как писатель, — вы, конечно, понимаете, о ком идет речь, но давайте будем называть нашего литератора просто К., — превратился в своего собственного двойника; и теперь этот злобный доппельгэнгер вторгается в его реальный мир, он бесплотной тенью отражается в зеркалах, прячется под скрипучими половицами паркета и с подлой ухмылкой выглядывает через щелочку в занавеске; он неотступно преследует К. и постоянно вмешивается в его взаимоотношения с окружающими; оставаясь равнодушным к бедам, страданиям и страстям человеческим, это существо с холодной сосредоточенностью наблюдает за людьми и анализирует их поступки. И лишь изредка, как утверждал сам К., его тайный сообщник проявляет себя в действии: вселившись в тело и завладев душой своего внешнего двойника, он, так сказать, на некоторое время узурпирует власть; обычно период его правления длится не очень долго, но его как раз хватает на то, чтобы К. совершил какой-нибудь достойный осуждения поступок или сморозил какую-нибудь глупость; цель его коварных вылазок проста — удостовериться, что те самые несчастья, которые для К. Второго являются предметом постоянного наблюдения и глубокого научного анализа, остаются составной частью жизни К. Первого. Иначе ему, тому из них двоих, кто является писателем, не о чем было бы писать. «Всю вину и всю ответственность я возлагаю на него, — заявил маленький вертлявый старичок, чем вызвал гул одобрения у собравшихся в зале литераторов. — Да, он, и только он виноват в том диком хаосе, в который превратилась моя жизнь».
Мне показалось, что К. описывает основные симптомы недуга, известного как синдром полуночника; поначалу он проявляется в простом чувстве отрешенности и невозможности вписаться в окружающую действительность, — чувстве, отнюдь не являющемся чем-то необычным для писателя, оно похоже на чувство зависти и ощущение непреодолимой пропасти между людьми, которое испытывает измученный бессонницей человек: он беспокойно ворочается на смятых простынях, то и дело взбивая жесткую подушку, в то время как весь мир вокруг него давным-давно погрузился в тихий и глубокий сон. Однако заболевание быстро переходит в следующую стадию: вскоре ты начинаешь уже осознанно стремиться к этому состоянию отрешенности, ты всячески культивируешь его в себе и даже гордишься им, считая признаком собственной исключительности. Ты уже не можешь остановиться, ты все дальше и дальше уходишь от реального мира, пристально вглядываясь в ткань собственной души, пока не наступит тот черный день, когда, вдруг очнувшись, ты обнаружишь, что сам стал главным и единственным объектом, на который направлен твой горящий ненавистью взгляд.
Со многими идеями К. я был полностью согласен, однако вскоре выяснилось, что мне никак не удается сосредоточиться на его выступлении. Нестерпимое жжение в том месте, где зубы Доктора Ди терзали мою плоть, приглушенное двумя таблетками кодеина, превратилось в слабую пульсирующую боль, но все предметы также утратили четкость и слегка расплылись по краям, словно подернулись жирной бензиновой пленкой. Сердце тяжело бухало у меня в груди, а внутренности в животе сворачивались от острых колик, которые, как волны, накатывали одна за другой. Я опьянел от нескольких глотков виски и от огромной дозы кислорода, полученной во время пробежки по аллее студенческого городка, и, наверное, поэтому все эти сияющие объекты вокруг меня — юпитеры по бокам сцены, позолоченные канделябры на стенах зала, золотистые волосы Ханны Грин, сидевшей в седьмом ряду справа, и массивная хрустальная люстра над головами собравшихся, подвешенная к потолку на самой тонкой из цепочек, какие только можно себе представить, — стали похожи на стеклянные шары уличных фонарей, окруженные легкой дымкой, бледным слегка подрагивающим ореолом. Однако, как только мне удалось сфокусировать взгляд, ореол исчез. В душной атмосфере Тау-Холла я уловил запах промозглой сырости и какой-то слабый ностальгический аромат — так пахнет пыль и старинные кружева, это запах времени и увядания, запах истлевших бальных платьев и выцветшего флага с сорока восьмью маленькими звездочками, который моя бабушка хранила в кладовке под лестницей и каждый год в День Независимости вывешивала над входом в отель «Макклиланд».
Я откинулся на спинку стула и сложил руки на животе, перекатывающаяся там теплая боль казалась очень уместной и как нельзя лучше соответствовала нахлынувшей на меня печали. Я больше не волновался, думая о крошечном сгустке протеина, который, словно космический спутник, парил под куполообразным сводом Сариной матки, или о том, что мой брак трещит по швам и что карьера моего друга вот-вот рухнет; я больше не вспоминал о мертвом животном, которое тяжело ворочается в глубине моего багажника, и, главное, я не думал о «Вундеркиндах». Я смотрел, как Ханна Грин тряхнула головой и заложила за ухо выбившийся локон, как она, согнув ногу, подтянула правое колено ко лбу — движение, которое мне было так хорошо знакомо, — и поставила свой красный ботинок на край кресла, чтобы резким движением поправить сползший носок. Прошло целых десять минут, которые я провел в полном блаженстве, без единой мысли в голове.
И тут Джеймс Лир начал смеяться. Он хохотал над какой-то ужасно забавной мыслью, которая, как большой пузырь, всплыла со дна его подсознания. Сидящие впереди люди обернулись и в недоумении уставились на него. Он зажал рот ладонями, согнулся пополам и снизу вверх посмотрел на меня, лицо Джеймса было красным, как кожа на любимых ботинках Ханны Грин. Я пожал плечами. Все, кто обернулся, чтобы посмотреть на Джеймса, вновь обратили свои взгляды к сцене, — все, кроме одного человека. Терри Крабтри сидел через три кресла от Ханны Грин, между ними расположились мисс Словиак и Вальтер Гаскелл. Терри задержал взгляд на Джеймсе Лире, затем посмотрел на меня и подмигнул, изобразив на лице игривую гримасу, означающую нечто вроде: «Эй, вы двое, что у вас там происходит?» Хотя у меня не было никаких дурных намерений, я не удержался и в ответ грозно нахмурился, моя страшная физиономия означала: «Оставь нас в покое». Крабтри вздрогнул и поспешно отвернулся.
Молочно-белый туман кодеинового кайфа очень нестоек, истеричный хохот Джеймса разрушил мое забытье; я мгновенно очнулся и тут же поймал себя на том, что в стотысячный раз обдумываю одну сложную сцену из моего романа; эти мучительные раздумья были похожи на машинальные движения заточенной в клетке зоопарка безумной гориллы, которая сидит у зарешеченного окна своего дома и, сжав в
