— Болтают? — Поскольку всю прошлую зиму Дебора занималась разводом со своим третьим мужем, у меня не было сомнений, что им есть о чем поболтать. — Понятно.
— Грэди… — Айрин положила ложку, которой помешивала в кастрюле, подошла ко мне и взяла мои руки в свои ладони. Она смотрела на меня с надеждой и нетерпеливым ожиданием. — Я очень рада, что ты приехал. — Айрин кивнула в том направлении, где находилось убежище Ирвина. — И ты прекрасно знаешь, как он обрадуется.
— И Эмили тоже обрадуется?
— Конечно. А ты сомневался? Глупости все это, так и знай.
Я улыбнулся. Поведение Айрин было ярким примером того, что в наши дни люди называют отрицанием очевидных фактов, — обычно это определение произносится с видом крайнего неодобрения. Мне всегда было трудно понять, чем нежелание смотреть в лицо очевидным фактам отличается от надежды.
— И вовсе это не глупости. — Поддавшись несокрушимому оптимизму Айрин, я воспрял духом и даже почувствовал легкое головокружение. Мне вдруг показалось, что нет ничего невозможного, и может быть, мое сердце, этот безумный рулевой, стоящий у штурвала в рубке, которая находится где-то в районе грудной клетки, привело меня в Киншип для того, чтобы я помирился с женой. — Я совершенно не уверен, что мой приезд так уж сильно порадует Эмили.
Айрин сокрушенно поцокала языком и, подавшись вперед, ласково шлепнула меня по щеке.
— Надеюсь, ты не воспринимаешь всерьез все то, что говорит тебе этот человек, — сказала Айрин, обращаясь к Джеймсу. Она достала еще одну шоколадную курицу и, безжалостно оттяпав ей голову, положила останки птицы обратно в карман. Наверное, у нее в кармане скопилась целая куча маленьких обезглавленных тел.
Мы прошли через прачечную, вышли из дома и двинулись по дорожке, ведущей на задний двор.
— Джеймс, что случилось? — спросил я, заметив, что мальчик чем-то сильно взволнован.
Джеймс Лир посмотрел на меня испуганными глазами.
— Четыре вопроса о
Этой весной пруд Воршоу как обычно разлился и превратил задний двор в непроходимое болото. Клумбы скрылись под водой, мраморная купальня для птиц лежала перевернутая набок, каменный Будда, которого Айрин поставила охранять ее розовые плантации, невозмутимо взирал на нас из-за куста азалии, его божественное тело по самую грудь было затянуто болотной жижей. Я похромал вслед за Джеймсом по шатким деревянным мосткам, проложенным Ирвином от крыльца дома до покосившейся будки, где первые мечтатели-утописты хранили скоропортящиеся продукты. Мостки, как и все остальные созданные Ирвином конструкции, были одновременно замысловатым и крайне ненадежным сооружением из старых, потемневших от времени досок и трухлявых бревен, сколоченных в хаотичном порядке в соответствии с грандиозным замыслом строителя, предусматривающим наличие веревочных перил и даже скамейку примерно на середине пути между домом и будкой; с каждым годом конструкция мостков все больше усложнялась. Мне всегда казалось, что плотина из мешков с песком была бы гораздо более разумным решением, но мозг Ирвина работал совершенно иначе. Пока мы, громыхая досками, шагали по мосткам, я уловил доносящиеся из будки протяжные всхлипывания и мощные крещендо столь любимой Ирвином «интеллектуальной» музыки. В молодости, прежде чем переключиться на сталелитейное производство, Ирвин прослушал курс основ композиции в колледже Карнеги, который вел бывший ученик Шёнберга, и сам написал несколько вещей; недоступные человеческому восприятию произведения назывались «Молекула I–XXIV», «Концерт для бутылки Клейна» [19] и «Reductio ad Infinitum» [20]. Вот так работал мозг Ирвина Воршоу.
Дойдя до скамейки, я остановился и бросил взгляд в сторону пруда — черного и блестящего, как капот «бьюика»; по форме пруд отдаленно напоминал носок. В районе пятки находился лодочный ангар и небольшой деревянный причал, на котором, удобно устроившись в шезлонгах, загорали Дебора и Эмили Воршоу. Эмили сидела спиной к нам, но Дебора, заметив гостей, приветливо замахала руками.
— Грэди! — крикнула она, сложив ладони рупором.
Эмили повернулась и посмотрела на меня поверх спинки шезлонга. Затем, после некоторого раздумья, слабо взмахнула рукой. На ней были супермодные, похожие на узкую черную повязку солнечные очки, под которыми невозможно было разглядеть выражение глаз. Я вспомнил кровожадного убийцу из фильма «Крик», скрывавшего свое лицо под маской смерти, и пришел к выводу, что это сравнение можно считать наиболее точным.
— Это моя жена, — сказал я.
— Которая?
— Та, от чьего взгляда останавливается сердце. В голубом купальнике.
— Она вам помахала, — заметил Джеймс. — Это хороший знак?
— Думаю, что хороший. Спорим, мое появление стало для нее о-бал-ден-ным сюрпризом.
— А во что одета вторая женщина?
Я присмотрелся повнимательнее. Между животом и шеей Деборы виднелись два бледно-розовых овала, которые издали можно было принять за бюстгальтер, украшенный двумя коричневатыми розами.
— На ней надета… ее собственная грудь.
Возле шезлонга Деборы стояла приземистая граненая бутылка, наполненная какой-то темной жидкостью, и лежала стопка цветной бумаги — судя по всему, глянцевые журналы. Однако это могли быть и комиксы. Английский язык Деборы был далек от совершенства, и она редко читала иную литературу. Я бы не назвал день достаточно теплым, чтобы загорать в полуобнаженном виде, но Деборе это казалось вполне естественным: раздеться догола и завалиться в шезлонг с бутылкой «Манишевича» и свежим номером «Космополитена» в руках — отличный способ скоротать время, дожидаясь начала вечернего седера. Дебора была на семь лет старше Эмили, однако со своими приемными родителями она познакомилась позже, чем ее сводная сестра. Дебору привезли из Кореи, когда ей было уже четырнадцать, и, в отличие от Эмили и Фила, она так и не смогла полностью приспособиться к жизни в Соединенных Штатах и к традициям семьи Воршоу, таким же эклектичным и неуклюжим, как любые начинания Ирвина. По предыдущим годам я знал, что Дебора воспринимает седер как совершенно необязательное и гораздо более утомительное повторение церемонии, проводимой на День благодарения. Дебора была своего рода антиподом Эмили: рядом с хорошенькой сестрой она выглядела невзрачной; в тех случаях, когда Эмили проявляла выдержку и терпение, Дебора действовала сгоряча; легко поддаваясь гневу и эмоциям, она не умела толком решить ни одной проблемы, в то время как Эмили была виртуозом arriere-pensee [21] и тонким дипломатом. Мне почему-то всегда казалось, что Воршоу нашли Дебору в диких джунглях и удочерили воспитанного волками ребенка.
— Эй, Грэди! — Дебора призывно замахала руками. Эмили сидела неподвижно, лишь время от времени неторопливо подносила к губам дымящуюся сигарету. Ветер слега шевелил ее блестящие черные волосы. Я понял, что пока не готов к встрече с женой. Поэтому, ограничившись взмахом руки — беспечный жест старого хитреца Грэди, которому некуда спешить, — и театрально покачав головой, я развернулся и повел Джеймса дальше. Подойдя к владениям Ирвина, я аккуратно постучал в дверь костяшками пальцев.
— Кто там? — спросил Ирвин. Когда вы являлись к нему в будку и вежливо стучали в дверь, он никогда не говорил просто: «Войдите».
— Это я, Грэди.
Послышался скрип кресла и сдавленное «ой», когда Ирвин попытался подняться со своего места.
— Не надо, не вставай, — сказал я, открывая дверь. Переступив порог, мы окунулись в прохладную сумеречную атмосферу старинной будки-кладовки. Сам ручей высох еще в середине двадцатых годов, но, несмотря на все усовершенствования Ирвина, в будке сохранился острый запах артезианской воды и ощущение, что на стенах постоянно подрагивают неровные отблески, как будто вы находитесь в пещере, а тягучая монотонная музыка, которую так любил Ирвин, это всего лишь звук воды, падающей со сталактитов в бездонное подземное озеро.
— Входите, входите. — Ирвин отложил книгу и, обхватив обеими руками больное колено, с трудом поднялся со стула. Я подошел к нему, мы обменялись рукопожатием, и я представил ему Джеймса.
