— Переждем тут немного, — произнес он, поворачиваясь ко мне. Я почувствовал сильный запах виски. — Я хочу, чтобы ты побыл со мной немного, ладно, Бехштейн? Пожалуйста! — Я знал, что он принципиально не признает слова «пожалуйста». — Будь моим прикрытием.
Полицейская машина проехала мимо. Медленно, но проехала, и лица сидящих в ней копов казались спокойными и безмятежными.
Я выдохнул.
— Ладно, — согласился я и впервые за четыре дня почувствовал, как меня покидают сомнения. Я пожал его за плечо со всей нежностью, какое можно вложить в пожатие. — Буду. Что это за кукла?
Вместо ответа он потряс ею в воздухе.
— Понятно, — сообразил я. Мне даже захотелось их увидеть. Увидеть краденые драгоценности. Кого не взволнуют эти два слова?
— Минутку, — проговорил он, соскальзывая с мотоцикла. Он направился к Фабрике с куклой в руках.
Я наблюдал, как он спускается по склону холма. Мне никогда не приходило в голову, что все это время я с успехом избегал участия в семейном бизнесе не столько в силу собственного желания, сколько по воле моего отца. Я всегда считал, что разочаровываю его своей конфузливостью, своим равнодушием и подростковым пренебрежением. А потом я подумал: «Минуточку, меня что, арестуют? Так, все отменяется».
— Что ты с ней сделал? — спросил я Кливленда, когда он снова появился передо мной, похлопывая себя по карманам пиджака, который был ему мал. — Тебя кто-нибудь видел?
— Т-теперь при мне нет никаких вещественных доказательств, — устало произнес он, с трудом переводя дыхание. — Меня никто не видел. И пусть Фабрика благословит и с-сохранит моего ребеночка! А теперь послушай меня. Вот что мы с тобой будем делать. Я должен ехать на Вард-стрит, чтобы забрать моего наставника. Я возьму его грузовик — у него есть замечательный грузовик, — и мы приедем за тобой.
— Почему я должен ждать именно здесь?
Он схватил меня одной рукой за локоть, другой за предплечье и рывком поднял в воздух, дюйма на четыре над седлом. Было больно.
— Слезай, — рявкнул он, резко ставя меня на ноги. Для стороннего наблюдателя все выглядело так, будто он собирался меня побить. — Ты останешься здесь потому, что будешь очень занят все время, пока я буду в отъезде. — Он сунул руку в карман брюк и вытащил около шести монет. — Держи. Начинай звонить всем воротилам, которых знаешь. Всем шишкам. Дядюшке Ленни, кому хочешь. Проси их со всем сыновним почтением, которое тебе так хорошо удается, чтобы отменили свою команду. В качестве одолжения тебе лично.
— Я не знаю никого из шишек, Кливленд. И не могу позвонить дядюшке Ленни.
Он сел на мотоцикл и надел шлем. Сквозь опущенный щиток его голос доносился будто издалека и в нос, будто он разговаривал из бутылки.
— Можешь, — заявил он. — Позвони папочке, если нужно. — Он тяжело прыгнул на стартер, а нога, не подчиняясь командам хмельного сознания, соскользнула и ударила о землю. — Черт. Позвони за его счет.
— Не самая лучшая мысль, Кливленд. Я бы даже сказал: плохая. Ты не можешь даже завести свой мотоцикл. — Я понимал, что он собирался выжать все из моего обещания помочь ему, поэтому усмехнулся. — Ты же пьян.
Он подпрыгнул еще раз, и мотор мотоцикла закашлял и заурчал.
— Я крут! — заявил он, уставив палец в мою грудь. — Вернусь через десять минут.
Перебирая влажные кружки металла на ладони, я смотрел, как он мчится сквозь плохо освещенные участки улицы, уменьшаясь с каждой минутой. Глядя ему вслед, я мучился острым сожалением, что не поцеловал его в щеку.
Я стоял и держал монету, наполовину засунутую в щель автомата, в голове кружились обрывки фраз и стратегические выкладки. Поколебавшись, я твердо решил не звонить дядюшке Ленни. Оставался только мой отец. А колебался я потому, что по-прежнему не верил, будто отец хоть как-то причастен к своевременному прибытию полиции на месте преступления, а стало быть, у меня не имелось никаких оснований ему звонить. Кроме обещания, данного Кливленду. Мне не хотелось бы беспокоить отца, даже если бы нашлась веская причина, а тут я должен сделать это из-за бредовых идей Кливленда! Я отпустил монету и с ужасом попытался убедить себя, что могу позвонить ему хотя бы просто для того, чтобы поболтать. В пятнадцатый раз я перечитал непристойные надписи на стенах телефонной будки.
— Звонок за счет абонента-получателя Джозефу Бехштейну от Арта, — произнес я и через минуту услышал, как голос отца отказался оплатить звонок. За секунду до того, как мое сердце ухнуло вниз, я подумал, как странно слышать такой знакомый высокий голос и не иметь возможность поговорить с ним, словно оператор вызвал из небытия бесплотный дух или оракула; в руках этой женщины переключатели и провода, которые нас соединяют. Сейчас отец повесит трубку, и мы с ней останемся в виртуальном пространстве.
— Пап! — позвал я. — Пожалуйста, поговори со мной!
Я услышал гулкую тишину, когда женщина нас разъединила, а потом она безразличным голосом предложила мне просто позвонить ему, используя монеты. Тут я услышал приближающийся звук полицейских сирен. Я грохнул трубку на рычаг и побежал назад, к стоянке. Несколько мгновений я видел его мотоцикл, очень далеко, прежде чем он пропал из виду. Должно быть, он пролетел нужный поворот и двух полицейских в машине, принявших сигнал всем постам и описание преступника. Одна, две, потом три патрульные машины, сверкая мигалками, бросились в погоню. Следующие несколько минут я беспомощно метался из стороны в сторону, подпрыгивал, взбегал на ступени музея, стараясь рассмотреть хоть что-то, не воспринимая ничего вокруг, кроме непрерывной демонстрации эффекта Доплера. Я настолько не понимал, что мне делать, что даже всерьез собирался позвонить в полицию.
— Помогите, помогите, — шептал я.
Потом я увидел, как Кливленд выскочил из улицы, идущей за библиотекой, той самой, по которой я ходил, скрываясь от Флокс, и сразу же услышал страшный гул и хлопанье тысячи голубиных крыльев. Вертолет над моей головой опустился и завис, мазнув по Кливленду лучом прожектора, металлический голос произнес какое-то неразборчивое распоряжение. Кливленд на мгновение замер, наверное от шока, неожиданно застигнутый ревом ветра и ослепительным светом над его идущей кругом головой, а потом рванул ко мне, к Фабрике, когда за его спиной появились полицейские машины. Он долетел до бордюра метрах в трех от меня, уложил на бок мотоцикл, заднее колесо которого все еще вращалось, и припустил к зданию Фабрики, преследуемый лучом прожектора. Я потрусил за ним.
— Вернитесь! — приказали с вертолета. — Не подходить!
Кливленд с трудом влез на шаткую ограду, закачался на самом верху и пропал из виду. Подъехавшие полицейские высыпали из машины и с шумом и топотом побежали в мою сторону. Один из них отделился от группы и помощью тычков и хитрого захвата взял меня под стражу. Я не мог заявить, что не имею к происходящему никакого отношения.
Мы наблюдали, я и коп. Прожектор выхватил из темноты Кливленда на железной лестнице, пьяного, перепуганного, неуклюже карабкающегося вверх, с чем-то бело-розовым под мышкой. Я закричал. «Вниз, — думал я, — вниз, спускайся вниз!» Но он продолжал лезть вверх, неуклюже перебираясь по тонким навесным мостам к новым маршам, заключенный внутри белого светового столба, который выдавал каждый его шаг, пока он не добрался до лестницы, прикрепленной к стене самого здания, — ступени ее, как скобы, впивались прямо в кирпичи.
— Спускайся вниз! — закричал я.
— Он тебя не слышит, — сказал полицейский. — Заткнись.
Преследователи уже окружили здание со всех сторон, когда Кливленд взобрался на крышу Фабрики. Я увидел его: широко расставив ноги, он стоял в тени волшебного клапана, протянув одну руку к вертолету, чтобы защититься от слепящего света, а в другой сжимая голую куклу. В ту страшно долгую секунду, когда он оступился и кубарем полетел вниз, свет упал на него так, что он отбросил огромную тень на облако совершенной формы. На секунду Кливленд стал выше вертолета, преследовавшего его, вознесся над зданием, надо мной и над городом с его таинственными жителями и домами, а полутораметровая тень куклы билась и кричала.
23. Ксанаду[60]
Кажется, после падения Кливленда я оказал сопротивление при аресте и ко мне применили жесткие меры. Я уже этого не помню. Как не помню и всего остального, что было до наполненного солнцем мгновения, когда я проснулся на простынях, жестких, как белые магазинные пакеты, и с именным браслетом на запястье. То, что я сначала счел жутким похмельем, оказалось последствием двух мощных ударов резиновой дубинкой по голове. Я даже видел свою боль: паутинку из ярких образов, остающихся на сетчатке, когда источник их уже исчез. Я попытался сесть и услышал вздох глубокого облегчения. С трудом повернув голову, я увидел рядом с кроватью дядюшку Ленни на белом стуле, слишком большом для него. Я вздрогнул.
— Вот наш мальчик, — сказал он, подрыгав ножками, не достававшими до пола. — Хи-хи! Доброе утро! Ну? Как голова? Уже лучше, да?
Я отвернулся, слишком поспешно, так что звездчато-черная волна вздыбилась перед глазами, и сказал:
— Ох!
— Нравится палата, а? Неплохо? Отдельная. Очень дорогая. Я перевел тебя сразу, как узнал. — Он сделал паузу, ожидая изъявлений благодарности. — Ты не беспокойся, Арт. Отец уже выехал. Скорее всего, он сейчас в аэропорту. Так что ни о чем не волнуйся. С полицией у тебя никаких проблем не будет. У тебя есть друзья, Арт. — И, пробормотав это, он наклонился вперед, чтобы коснуться моего плеча двумя загорелыми пальцами. — У тебя есть дядюшка Ленни и тетушка Элейн, она внизу. Она тоже приехала, чтобы тебя утешить.
Тогда я почувствовал другую боль, глубже и острее, чем чувство тяжелой утраты, которое похмелье иногда вскрывает в душе.
— Что случилось? — прошептал я. Голос мой звучал надтреснуто, хрипло и низко. В окно я видел каскад крыш на дальнем крутом берегу Мононгахилы, красно-зеленый тартан[61] Окленда. Значит, я находился в Пресвитерианском госпитале.
— Тебя ударил полицейский, этот вшивый поляк. О нем мы тоже позаботимся.
— Здорово, — сказал я. — Позаботьтесь обо всем.
У меня были Друзья. У меня были Друзья, которые прикармливали полицейское начальство, которые убивали и делали все то, что я привык считать опасными, не самыми удачными и не самыми интересными сюжетами телевизионных программ, какие я никогда не смотрел. А сейчас мой отец и Друзья съезжались, чтобы выслушать мои благодарности за все их заботы, за то, что они избавили меня от страшных неприятностей.
Я повертел головой, высматривая возле подушки кнопку вызова медсестры, и вспомнил, что Аннет, соседка Флокс, работает как раз в Пресвитерианском госпитале. Я чувствовал себя загнанным в угол, хотя не понимал почему; я больше не понимал, кто мой друг, а кто враг и как между собой связаны люди, которых я знал, кто на моей стороне и почему; в каком-то смысле это было равносильно тому, как если б я забыл, кто я такой. Сначала я сидел и смотрел на кнопку, не в силах заставить себя на нее нажать; мне было страшно, я был потерян и беспомощен и, чтобы защитить себя, машинально извлек из памяти единственное магическое имя, которое знал. «Что бы сделал Кливленд в этой ситуации?» — подумал я.
Он бы пошел на крайности.
— Дядюшка Ленни, зачем отец приказал убить Кливленда? — спросил я.
— Эй! Арт! Что ты такое говоришь? Тебя сильно стукнули по голове, родной. Твой отец не имел никакого отношения к этому. Твой друг, бедняга, был начинающим, вот и намудрил. Он сам нажил себе неприятности. — И он стал нервно теребить свое ухо.
— Дядюшка Ленни, я лежу в больнице с разбитой головой. Мне больно. Дядюшка Ленни, прошу тебя, не надо мне лгать. — Я достаточно хорошо его знал, он не мог остаться равнодушным к просьбе страждущего. Тетушка Элейн, беспрестанно жаловавшаяся на мигрени, камни в желчном пузыре, ревматизм, менструальные и мышечные боли, за многие годы
