отказывался Бриан, недовольно глядя на жену. – Она не просила меня проявлять открытое неповиновение Стефану в прошлом году. Это было мое решение, и только мое. Кроме того, императрица завязла в неудавшейся кампании в Нормандии. Вероятно, она так же нуждается в деньгах, как и мы. Подумай, Элиза, мы обороняем всего один замок, а она финансирует войну против Стефана!
– Война? Странная это была война, – едко заметила Элиза. – Говорят, граф Готфрид даже заработал на ней по две тысячи серебряных марок в год. Мы же лишь разорились. Нет, если императрица нуждается в Уоллингфорде, то пусть платит за это!
Бриан покачал головой. – Мы найдем другие пути, – сказал он. – Быть может, нам помогут граф Глостерский или граф Герифордский – оба они достаточно богаты. Но у Матильды я просить не буду.
Почему, с тайной болью подумала Элиза. Из-за чрезмерной гордости или из боязни отказа? Вряд ли эта женщина любит его так сильно, как он полагает. И он, должно быть, сам в душе сомневается в ее чувствах, иначе не боялся бы попросить ее о помощи.
На следующий день она вновь попыталась настоять на своем, и еще через несколько дней, и еще через неделю. Каждый раз Бриан отвечал отказом, высказанным во все более раздраженной форме. Он чувствовал, что жена проявляет такую настойчивость не только потому, что помощь им необходима. Нет, она ревновала его к Матильде и почти не скрывала своих чувств. Это его тревожило, и он пытался всеми способами отвлечь супругу от подобных мыслей, но Элизу уже трудно было удержать. Она открыто искала с ним ссоры, высказываясь о Матильде все более резко. Что ж, буду гасить пламя ревности всеми путями, решил Бриан, но никакого просительного письма не напишу.
Все же он кое в чем ошибался – Элиза искала ссоры не с ним, а с Матильдой. И она решила сама написать письмо императрице.
Она сочинила послание в тайне ото всех. Даже свою служанку Эдвигу она отослала погулять, а когда та вернулась, изрядно, продрогнув, письмо уже было тщательно спрятано среди других бумаг. Элиза решила: если письмо останется без ответа, то мужу необязательно знать о нем. Если же Матильда откликнется… что ж, тогда будет видно.
Нелегко давалось ей каждое слово, приходилось долго обдумывать каждую фразу, прежде чем написать ее. Матильда, без сомнения, была неординарной женщиной, одаренной редкой красотой, силой духа и удивительной властью над мужчинами. Под ее обаяние попали влиятельные люди. Воздух Англии был пропитан рассказами о Матильде, о ее чарах, которыми она буквально околдовала своих бесчисленных поклонников, всегда добиваясь желаемого.
Элиза знала об этом, потому чувство естественной ревности у нее соседствовало с искренним восхищением, а прирожденная гордость – с горячим желанием помочь мужу. Она не могла ничего требовать от императрицы, но не желала ничего и вымаливать. Если эта женщина любит Бриана так, как он в это верит, то она должна без промедления послать им людей и денег. Если же Матильда ответит отказом, то этим укрепит ее уверенность в том, что чувство Бриана осталось без взаимности.
Элиза вздохнула, откинула со лба темные волосы, окунула гусиное перо в чернильницу и написала:
«Императрице Матильде, графине Анжуйской – от Элизы, леди Уоллингфорд, с приветствиями.
Вы, конечно, слышали от вашего брата, графа Роберта Глостерского, как в прошедшем году Бриан Фитц и несколько других верных вам дворян отказали в лояльности королю Стефану и заперлись в своих замках, готовясь к возможной осаде. По совету графа Роберта многие из них сделали вид, что смирились с новым королем и тем самым избежали кровавого конфликта. Ныне же, услышав о засаде, которую устроили вашему брату, мы весьма встревожились…»
Элиза намеревалась начать следующую строчку со слов: «Лорд Бриан Фитц», но передумала и с легкой улыбкой удовлетворения написала:
«Мой супруг растратил в прошлом году свои средства, готовя замок к осаде в случае нападения короля. Сейчас он вновь вынужден заниматься этим же. Он не намерен просить вас о помощи, считая, что вы так же ограничены в средствах, как и мы. Я не могу поверить, что это так, зная, что прежде всего гордость мешает моему супругу обратиться к женщине, которой он так восхищается».
Последняя фраза заставила Элизу вздрогнуть и задуматься. Она не нашла в себе силы сразу продолжить письмо. Она видела, как Бриан менялся в лице, только заслышав имя Матильды, но его жене было нелегко это признать. Однако слова уже написаны, и Элизе показалось, что ревность сейчас слегка отпустила ее сердце. Окуная перо в чернильницу после каждой написанной фразы, она продолжила:
«Вы, императрица, без сомнения, хорошо представляете всю стратегическую значимость Уоллингфорда. Если он падет, то король Стефан будет доминировать на Темзе и контролировать восточные ворота в Лондон. Думаю, вы не простите себе, если ваш верный сторонник потеряет эти позиции. Потому-то ваша помощь может быть ценной вдвойне – и для нас с лордом, и для вас…»
С холодной усмешкой Элиза закончила:
«Я молюсь за вас и вашего супруга Готфрида Ангевина, графа Анжуйского, желаю вам успеха в Нормандии и призываю вас так же горячо молиться за вашего преданного сторонника лорда Фитца и за меня, его жену».
Она с облегчением откинулась на спинку кресла, давая чернилам высохнуть, прежде чем повторно прочитать послание. Элиза подумала, что оно не очень-то удачное, одновременно излишне формальное и слишком цветистое. Впрочем, как такое письмо ни напиши, вряд ли останешься полностью довольной. Она любила Бриана и только ради него попросила о помощи женщину, к которой не скрывала ревности. Большего сделать она не могла.
Закрыв глаза ладонями, Элиза тихонько всплакнула, и не только оттого, что ее гордость была уязвлена. Она опасалась скорого приезда Матильды в Уоллингфорд.
Констебля Варана одолевали свои проблемы…
Молодой дворянин ладно сидел в седле и тихонько напевал себе под нос, искоса поглядывая по сторонам. Он относился к числу тех новых придворных, которые появились при дворе короля Стефана, и был полон тщеславия. Больше всего его волновало впечатление, какое он производит на людей, мимо которых проезжает, будь это даже неприметный вилланин. Молодой дворянин втайне надеялся, что даже неотесанные простолюдины проникнутся почтением к его изысканным манерам. Одному Господу было известно, сколько времени и сил он потратил, отрабатывая перед зеркалом свою походку, поклоны, надменные взгляды, улыбки восхищения и иронию. Более всего ему удавалось горделиво вскидывать голову, при этом плавно раскачивалось павлинье перо на его шляпе формы птичьего клюва. Любил он и время от времени поворачивать голову из стороны в сторону так резко, чтобы его длинные волосы рассыпались по плечам.
… И не забудь иногда похлопывать рукой по бедру… так, хорошо, теперь подними голову… резко поверни ее направо… держи спину прямо… сделай улыбку шире, чтобы все видели твои ровные, красивые зубы… так, именно так… не забывай ни на минуту, что ты дворянин из знатной семьи… ты с рождения на всех производишь самое благоприятное впечатление…
С тех пор как Стефан пришел к власти, манеры королевского двора претерпели самые драматические изменения. Молодые нормандцы больше не стригли свои волосы на саксонский манер, а отращивали их до плеч и затем завивали горячими щипцами. Стало модно носить башмаки с вытянутыми носами и шерстяные чулки. Плащи были удлинены так, что их фалды волочились по полу. Придворные щеголи освоили «голубиную» походку и поражали пожилых вельмож своими мелкими шажками и жеманными манерами, скопированными у дам. Это делало молодых мужчин женоподобными и шокировало многих.
Особенно такое нововведение отвращало церковнослужителей, и они гневно вопрошали, когда же кончится это безобразие. Умудренные годами придворные лишь качали головами, они знали, что только время остепенит молодых людей. Тогда они предпочтут коротко стриженные волосы, короткие туники, шерстяные чулки окрасят в алый цвет и возобновят традиционную игру в кости. А когда и эта мода исчерпает себя, ей на смену придет что-то другое, такое же скандальное и безобидное. Но церковники не успокаивались и продолжали увещевать вырождавшуюся (по их мнению) знать. «Это просто Содом и Гоморра!» – восклицали они негодующе.
…Молодой всадник поправил шляпу с ярким павлиньим пером и приосанился, готовясь к въезду в Дорчестер. Он не встретил никого за прошедший час, и его огорчало, что, быть может, обратный путь
