тормозящей «мельницей» на левом моторе. И все же, как ни трудно было держать самолет, добрались они до своей базы благополучно. Но какую усталость ощутил в себе Владимир, выбираясь из машины!
Перекуривая с экипажем в сторонке, разминая ноги, они видели, как механики осматривают самолет, моторы, подсвечивая карманными фонарями. Но теперь уж было как-то все безразлично. Решив, что при дневном свете завтра сумеют все лучше разглядеть, они отправились в штаб, чтоб доложить командиру полка.
У входа в домик их опередил подъехавший сюда инженер полка. Входя, Драгомирецкий сразу же почувствовал, что инженер уже успел шепнуть о чем-то командиру.
— Разрешите?
Командир взглянул на него внимательно и ободряюще:
— Докладывайте.
— Товарищ командир полка, задание нами выполнено, но из-за повреждения огнем противника левого мотора над объектом аэрофотосъемки пришлось возвращаться на одном правом моторе, почему и в воздухе пробыли на 35 минут дольше расчетного времени.
Тут летчик заметил, что командир переглянулся с инженером, стоящим позади него. Инженер полка вышел вперед и сказал:
— Прилетели на одном двигателе — это так. Только, позволю вам заметить, не на правом, а на левом. Правый двигатель у вас настолько поврежден, что лететь на нем невозможно. А вот левый, как легко убедиться, взглянув на него, совершенно исправен… — Довольный произведенным эффектом, инженер уже с добродушнейшей улыбкой добавил: — Да ведь и как было не перепутать левое с правым, подвергнувшись такому обстрелу?!
Драгомирецкий, нахмурившись, попытался настоять на своем, уверял, что твердо помнит, на каком моторе он прилетел. Но инженер полка лишь продолжал понимающе улыбаться. Видя, как вскипает летчик, командир полка встал, умиротворяюще поднял руку:
— Хорошо, хорошо! Мы это еще изучим. А пока снимки проявляются, вы и ваш экипаж идите отдыхать. Молодцы! И вообще, нужно ли огорчаться и спорить: какая разница — прилетели на правом или левом моторе, важно, что прилетели!.. Словом, идите, товарищи, спать, утро вечера мудренее.
Эти, хоть и искренние, слова обидели Владимира. Он-то всей душой стремился с честью выполнить труднейшее задание, а тут его считают чуть ли не спятившим, обалдевшим настолько, что и не помнит даже, на каком моторе вернулся на свой аэродром…
Драгомирецкий еле добрался до общежития, и усталость мгновенно взяла свое, лишь только он натянул на себя одеяло.
Утром его разбудил инженер полка. Пришел с извинениями.
Что ж оказалось? Механики утром обнаружили, что на левом, внешне исправном моторе перебито управление. Правый же, будто бы испорченный мотор, запустился и работает.
— Конфузия, словом, у нас с механиками получилась, за что и пришел извиняться от всей нашей службы, — развел руками инженер.
— Ну что ж, с удовольствием принимаю ваши извинения, — рассмеялся Владимир, — ведь они убеждают, что я все же был в своем уме! И ладно, хватит об этом. Скажите лучше, как там наши снимки, получились ли?
— Ах, да!.. Забыл совсем: снимки ваши выше всех похвал. Как говорят специалисты, классические! Одного не поймут, как можно было под таким ураганным огнем фотографировать? Командир говорит, что на таких снимках люди после войны учиться будут.
Владимиру захотелось вскочить с койки и расцеловать инженера.
В самом деле, снимки, выполненные экипажем самолета Героя Советского Союза Владимира Порфирьевича Драгомирецкого, оказались классическими в области боевого аэрофотосъемочного искусства. И поныне они экспонируются в одной из военных академий как лучшие свидетельства сокрушительных ударов, наносимых противнику дальними бомбардировщиками в годы Великой Отечественной войны.
— …Бывало ли страшно, вы спрашиваете? — Вениамин Дмитриевич рассмеялся. — И еще как страшно!.. Помню, при одном из первых моих ночных налетов на железнодорожный узел в Белоруссии мой самолет попал в перекрестие многих прожекторов, и нас стали с таким ожесточением обстреливать, что я от страха завопил: 'Бросай бомбы!' — забыв, что у меня самого под рукой аварийный сброс и я мог им воспользоваться.
Но штурман, выполняя свое дело, был крайне сосредоточен и, не обратив ни малейшего внимания на мою истерику, продолжал спокойно командовать:
'Два вправо, командир. Еще два вправо. Так. Хорошо, так держать. Так держать'.
Я же, видя вокруг ад кромешный, чувствуя вздрагивания машины при близких разрывах снарядов, стонал: 'Скорей, скорей, окаянный!..'
Когда же ощутил, наконец, что машина вспухает, освобождаясь от проклятого груза, отжал штурвал от себя и на предельной скорости маневрировал вперед-вниз так, не разворачиваясь, как шел на запад, словно не отдавая себе ни в чем отчета. И вскоре выскочил из пучка света. Самолет словно сразу угодил в чернила. И тут вдруг услышал:
'Лес! Под нами лес, командир!'
Вмиг заледенело в груди, сердце съежилось в песчинку от этого крика. Все же, успев приподнять машину и видя мелькание деревьев под самым брюхом самолета, я мгновенно успокоился и стал уверенно разворачиваться на восток, ощущая лишь дрожь в коленях…
Однажды Вениамин Зенков, в то время уже командир полка, дежурил в ночь при штабе, находясь у радисток. В эту ночь командир дивизии Ульяновский улетел на боевое задание, и Зенков должен был присутствовать при радиообмене с экипажами, улетевшими за сотни километров через Карпаты на помощь югославским патриотам. Вениамину нужно было неотрывно следить за донесениями, особенно когда самолеты действовали у цели, преодолевали сильно защищенные врагом рубежи. Здесь все могло случиться, запрос мог быть и экстренным и важным, и нужно было быть готовым к принятию немедленных решений.
Большая часть ночи прошла сравнительно спокойно. Поступали сообщения, что самолеты возвращаются обратно, выполнив боевое задание, что погода им благоприятствует и над ними сияют звезды и вообще все идет нормально. Тут радиообмен достиг максимального оживления, а с ним заметно оживилось и настроение в радиорубке. Всегда так бывает: когда важные дела идут определенно хорошо, острое чувство беспокойства за людей, великой ответственности преобразуется в возбужденно-приподнятое настроение. В какое-то время оно будто вливается в души людей, как вино, и сразу же становится вокруг шумно и весело. Но позже все разом пропадает. Настроение гаснет. Разговоры перестают клеиться, как в новогоднюю ночь к утру, когда уже всем ясно, что атмосфера общего праздничного подъема утрачена безвозвратно и что нужно расходиться, но никто не решается подать пример…
Так получилось и здесь, в эту обычную ночь дежурства в штабе дивизии, когда стало всем ясно, что боевая работа прошла успешно и скоро наступит утро, хотя пока и темно. Девчонки перестали смеяться на шутливые замечания Вениамина и изредка лишь перебрасывались между собой какими-то только им понятными скупыми фразами. Зенкову нестерпимо захотелось спать, и он, приткнувшись в уголок дивана, сидя задремал. Сквозь сон он услышал телефонный звонок и голос старика телефониста, что был у них при штабе ординарцем.
— Какой фрыц? Що ты юренду кажешь!
Как с горячей плиты, Вениамин вскочил с дивана. Еще не отогнав сон, выхватил у старика трубку.
Звонили со старта; Зенков узнал по голосу дежурившего там в эту ночь Бирюкова. Майор с раздражением выкрикнул, очевидно повторяя все ту же фразу:
— Говорю вам, у меня фриц!.. — и бросил трубку. Зенков понял, что на старте нечто из ряда вон выходящее, не стал туда звонить, а крикнул своему шоферу:
— Петро, крути живей на старт! — И оба выскочили к машине. Трофейный «штеер», разворачиваясь круто во дворе, хлопнул дверцами.
Кратчайшим путем они выехали из города и помчались к летному полю. А когда, миновав ворота, устремились к старту, Вениамин с удивлением приметил темные контуры стоящего самолета: 'Что за черт?!
