Ведь нашим еще рано'.
'Штеер' между тем шел на скорости, и свет фар то и дело падал на одинокий самолет. И когда уже стал виден его разнесенный хвост — тогда-то, приглядевшись, Веня и различил на нем фашистскую свастику.
— Фриц! — вскрикнули они с шофером чуть ли не в один голос. — Жми, друг, дави на полный ход! — прошипел Веня, ощутив во всем теле напряженный трепет. Шофер и без того «утопил» весь акселератор, и «штеер» гудел мотором изо всех своих сил.
Подкатили. Вениамин выскочил из машины, выхватив из кобуры пистолет. К нему тут же подлетел дежурный по старту, размахивая маузером, — у него одного был маузер, и он им очень гордился, хотя, по правде говоря, таскать такой «инструмент» на бедре вряд ли было приятно.
Веня спросил:
— Ну что?.. — Второпях как-то сам по себе вылетел этот вопрос.
— Что — «что»? — процедил тот. — Видишь, «фриц»! 'До-217'. Сам понимаешь…
Веня мгновенно спохватился:
— Постой. Что ж мы так и во весь рост? Ложись! А то полоснет из пулемета — и амба!
Они припали к траве против крыла «дорнье», зная, что теперь их во тьме не видно. Немецкий бомбардировщик просматривался темным силуэтом. Пропеллеры были недвижны, за стеклами кабины, видимо, притаились немцы, шумели лишь неутомимые гироскопы.
Вениамин подозвал к себе шофера:
— Мотай в штаб и собери всех вооруженных. Особенно, у кого автоматы. И живо сюда! Ясно?
— Так точно! — «Штеер» взвыл, разворачиваясь.
Все же было удивительно, что в самолете никто не подавал признаков жизни.
— Вот что, — начал Зенков как старший, обращаясь к майору, дежурному по старту, — если они станут запускать моторы, чтобы улететь, будем стрелять по кабине: может, это их удержит. Однако, почему они не пытаются это сделать?
— Чудной фриц! — согласился Бирюков, держа свой маузер направленным на кабину «дорнье».
Глаза попривыкли к темноте, и силуэт вражеского бомбардировщика теперь просматривался лучше. Нетрудно было сообразить, что немцы заблудились в ночи и приняли наш аэродром за свой. Может быть, еще на днях здесь они садились. Но события для немцев в ту последнюю осень войны сменялись слишком поспешно.
Ожидая подмоги, чтобы понадежней захватить вражеского «гостя», Веня лежал в траве и думал: 'Чудно получается: в двадцать девятом меня, юнца, спасли на «дорнье-валь», полумертвым вытащили из воды в море под Ялтой. И вот через пятнадцать лет передо мной потомок «дорнье-валь». Он сейчас жалок в своей растерянности! Видно, немцы в этом «дорнье» уже почувствовали, как колеблется почва. И заблудились потому, что не знают, куда теперь лететь. И в самом деле, куда? Некуда! Эх, право, лучше б было немцам строить мирные свои летающие лодки «дорнье-валь»: не сидели бы теперь вот так, не зная, куда деваться. Пили бы пиво, любили бы своих Гретхен, играли б на губных гармошках…'
Через остекление кабины немецкого бомбардировщика можно было разглядеть тусклое свечение приборов. Людей не было видно. Будто вымерли. Как-то не по себе стало. Зенков повернулся к Бирюкову:
— Николай Иванович, чуть загудит стартер, будем палить.
— У-гу, — не пошевелился тот.
— Но как это все произошло, скажи наконец?
— Как… Слышим, гудит самолет. По гулу вроде бы не наш, да и рано нашим, а он идет по кругу, мигает огнями. Мы и засветили прожектор, а он тут как тут, голубчик, покатился по полю. Подрулил сюда и стал, выключил моторы. Только тогда, видно, понял: что-то не то. И мы сперва, по правде говоря, опешили здесь, на старте. Все же понимаем, что те сидят, совещаются. Что делать? Думаю, наши бы в такой обстановке не растерялись: по газам да и айда! Этого, признаться, я и боялся, когда звонил в штаб. А они, как видишь, ничего, сидят тихо. Грустные в головах у них сейчас мыслишки…
— Веселого мало, — заметил Веня.
— Ладно, вон катит «штеерок»; сейчас мы им фитиль укоротим.
Через минуту подъехал «штеер», из него выскочили солдаты. Зенков крикнул:
— Ложись полукольцом! Взять на мушку кабины. Стрелять по моей команде.
Солдаты залегли веером сбоку бомбардировщика. Снова все замерло вокруг. Прошло минуты две. Рядом с Зенковым оказался солдат с автоматом:
— А ну-ка поверх кабины мазни очереденку! Только стекол не задень.
— Есть, товарищ подполковник!
Тишину и темень прорезала автоматная очередь. Это подействовало. Снизу заскрипел люк, опустилась вертикально крышка. «Штеер» направил туда свет фар. По ступеням спустился долговязый немец, ефрейтор. К нему мигом подлетел Зенков:
— Хенде хох! Немец поднял руки.
Боец с автоматом обшарил немца и вынул из кобуры пистолет. Немец спросил:
— Румынешти?
— Наин, Руссиешти! — ответил ему Веня. Обернулся и спросил: — По-немецки кто говорит?
Никто не откликнулся. Тогда Зенков показал немцу руками, чтоб тот вызвал из самолета экипаж. Немец понял мгновенно, не мешкая, крикнул в люк. Наверху зашевелились, стали спускаться. Их обезоружили. Как и следовало ожидать, все очень молодые парни, видно, из последнего набора.
— Скороспелки, — сказал Бирюков, снимая с последнего «гостя» пистолет с кобурой.
Зенков приказал своему ординарцу везти пленных в штаб. Когда ехали окраиной города, немцы между собой спорили и ругались. Но тут стали проезжать мимо кладбища, и они сразу примолкли. У некоторых могил светились лампады. Кладбище всегда-то навеивает невеселые мысли, а тут на пленных повлияло особенно. Может, подумали: 'Не везут ли на расстрел?'
Но вот кладбищенские ворота остались позади, и немцы тут же обрели дар речи, стали между собой ругаться.
В штабе, когда с ними вели уже разговор через переводчика, штурман корпуса Георгий Павлович Молчанов спросил:
— Кто же из вас штурман?
Тот долговязый ефрейтор, старший в экипаже, кивнул на одного из юнцов. Георгий усмехнулся:
— Ну и простак же, так заблудиться!
Переводчик перевел и эту фразу, и тогда долговязый немец, как оказалось, яростный фашист, вдруг кинулся на Молчанова, хотел схватить его за горло. Молчанов оттолкнул его, стиснув крепко руки:
— Ишь какой обидчивый! Передай ему: Гитлер — капут!
На этот раз рассмеялись и переводчик, и все, кто был в штабе, кроме немцев.
Георгий Павлович уже вышел из штаба и направлялся на аэродром, как вдруг ему повстречался священник. Дородный и бородатый, в клобуке и черной мантии, он, поравнявшись, молодцевато козырнул Георгию:
— Здравия желаю!
Удивленный штурман отдал ему честь. Вечером в столовой, разговорившись с капитаном из политотдела, Георгий улыбнулся:
— Представь себе, иду сегодня на аэродром и попа встречаю. И тот вдруг мне козыряет, да четко так, по-военному. Пришлось и мне ему честь отдать. Занятный поп такой, красивый.
— Правильно сделал, — улыбнулся капитан. — Он был в этих местах всю войну и помогал осуществлять связь с партизанами. Заслуженный священник: у него два боевых ордена — орден Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени. Очень хорошо, что ты отдал ему воинскую честь.
А еще через несколько дней Молчанов и Ульяновский оказались в комиссии, назначенной Главным маршалом авиации Головановым. Нужно было слетать в район только что оставленных немцами укреплений и оценить результаты бомбардировок, выполненных самолетами АДД. В комиссии оказался также инженер из саперной части, специалист по разминированию.
Осматривали разбитые дзоты, и Георгий Павлович оказался идущим впереди. Поэтому он первым и
