с максимальным эффектом более важные объекты. И вот когда самолет Ефима уже успешно сбросил бомбы и лег на обратный курс, к ним незаметно подошел ночной истребитель-охотник Ме-110 и первым же залпом своих пушек угодил в левый мотор.
Двигатель вспыхнул, и сколько Ефим ни пытался сбить пламя, ему не удавалось. Он все еще чего-то ждал, смотрел на двигатель в огне, надеялся, что вот-вот пламя потухнет, но когда из мотогондолы вывалилась нога шасси (трубки гидросистемы перегорели, замок открылся сам собой), Ефим увидел, что резина колеса тоже объята пламенем. Колесо почему-то вращалось и горело, и летчик подумал: 'Как же теперь садиться?..' Такой нелепый вопрос другой раз не пришел бы в голову, но тут было странное эмоциональное состояние.
Прошло некоторое время (ему хотелось подтянуть поближе к линии фронта). Уже вся левая центральная часть крыла была охвачена бушующим, сдуваемым назад пламенем. За хвостом простирался огненный шлейф метров на двадцать. Васенин спросил, сколько еще до нашей территории. Штурман ответил — километров 70–80. Понимая, что баки могут взорваться в любой момент, Ефим скомандовал всем незамедлительно покинуть самолет.
Сам прыгал последним. Ему никогда прыгать с парашютом не приходилось. Кольцо выдернул раньше, чем следовало, — скорость еще недостаточно погасла. Раскрываясь, парашют сокрушительно рванул его, даже на миг помутилось в голове. Но тут же летчик пришел в себя, будто затем, чтобы не пропустить, увидеть взрыв своего самолета: прочертив огненным хвостом вдалеке небо, он вдруг вспыхнул ослепительной кляксой и рассыпался сверкающим дождем.
Еще было время, чтобы успеть осмотреться. На востоке уже протянулась полоска зари, и нетрудно было заметить, что спускается парашют неподалеку от крупного населенного пункта. Потом земля все быстрей и быстрей стала надвигаться на него, и Ефим, выжидая, стал готовиться, поджимая под себя ноги раньше времени, и наконец свалился на бок в картофельное поле.
Вскочив на ноги, Ефим вгорячах сбросил парашют и кинулся бежать. Но, сделав несколько шагов, сообразил, что парашют его и выдаст. Тогда он вернулся, вытянул вдоль грядки шелк и, разрывая торопливо пальцами рыхлую почву, забросал парашют землей. Поблизости виднелись крестьянские дома.
Рассвет застал Ефима неподалеку от колосящейся ржи, по тут его заметили крестьяне, идущие на покос. Бежать от них было и поздно и нелепо, да и пить хотелось нестерпимо.
Мучимый жаждой, Ефим решил подобраться к крайнему дому. Осторожно выглянув из-за сарая, увидел женщину в огороде. Та тоже его заметила и уставилась расширенными глазами. Летчик тихо попросил у нее ковш воды, но огородница не шевельнулась, а в глазах ее стала заметна явная враждебность. Подумал, что она не поняла, кто он, и поспешил сказать:
— Я советский летчик, ночью здесь выпрыгнул из горящего самолета.
На это баба с усмешкой подбоченилась:
— А ты иди к старосте, он тебе и пить и есть по горло выдаст!
Лютая злоба вскипела в нем, и он высказал все, что о ней думает. Она же будто только и ждала этого, чтобы завопить истошно, как рыночная торговка.
Ефим был уже на полпути к ржаному полю, когда, обернувшись, увидел двух мужчин у дома. Баба продолжала кричать и показывала в его сторону. Тут-то Ефим заметил, что эти двое вооружены автоматическими винтовками. Выхватив пистолет, он побежал в рожь, метнулся сразу в сторону среди густоты стеблей, присел и, как можно ниже сгибаясь, сделал еще перебежку. Сбоку от него полоснула по ржи первая короткая очередь. Тогда он, как умелый бомбардировщик, ринулся в сторону прошитой ржи, тотчас услышав, как позади взвизгнули пули. Он вскочил и, почти не целясь, выстрелил дважды в своих преследователей. Те, не ожидая от него такой реакции, сами попадали. Воспользовавшись этим, Ефим сделал заметный рывок к следующему, более обширному колосящемуся полю. Побежал зигзагами, так ловко, как делал это в воздухе, маневрируя при зенитном обстреле. Он бежал, юлил быстро и в пылу даже не заметил, когда успел сбросить сапоги и остался босиком. Автоматные очереди ложились то справа, то слева. Одна из них скосила колоски у самого его плеча. Все же ему удалось несколько обойти своих преследователей и скрыться в поле, где он и свалился в изнеможении.
Так Ефим пролежал некоторое время, а полицаи, потеряв его из виду, не спешили к нему, понимая, что и он представляет для них определенную опасность, коли следит за ними. Это и дало ему некоторую передышку.
Однако пауза оказалась недолгой. Вскоре один из преследователей обнаружил себя, направившись в его сторону верхом на лошади. Ефиму помогло, конечно, то, что был он с ног до головы в пыли, в земле. Замерев, следил, как всадник опасливо озирается по сторонам, выявляя, что укрывшегося во ржи пока не видит.
Ефим решил воспользоваться преимуществом внезапности. Он притиснулся к земле и не дышал. Когда же услышал совсем близко шуршанье ржи под копытами, вскочил мгновенно на колени и тут же выстрелил. От испуга ли, от пули — всадник свалился с коня, а конь шарахнулся и поскакал галопом.
Откуда у измученного летчика взялись силы — уму непостижимо! Ефим и сам толком не понял, как оторвался от полицаев. Еще долго бежал, опережая собственные ноги, рухнул в конце концов почти замертво. Сердце его готово было выскочить наружу; он понимал, что в этот момент его могут взять голыми руками, потому что в нем не осталось сил даже для того, чтобы приподнять руку с пистолетом к собственному виску.
Но преследователи не знали такого его крайнего состояния, а он не понимал, почему они, во всяком случае на время, прекратили его преследовать.
Ефим пролежал не меньше получаса, а потом, с величайшей осторожностью осмотревшись, стал пробираться к лесу. И вот уже, не веря своему счастью, оказался перед опушкой. Каких-нибудь сто метров отделяли его от ольхового молодняка, от кустов орешника, но он еще долго осматривался вокруг, вслушивался в пугающую тишину, лежа во ржи, и не враз решился перебежать проселочную дорогу и заросшую буйной травой полянку. Он оказался наконец в кустарнике. Здесь снова, замерев, напряженно вслушивался в лесные звуки и уже неторопливо стал углубляться в чащу леса.
И когда наступила ночь, он долго еще шел. Набрел на небольшую речку. Светила луна, и он решился перейти вброд. Сперва исцарапал ноги и руки осокой, а потом угодил в болотную топь; вконец разбитый, измученный, чуть было и вовсе не утонул. Когда же выбрался, мокрый, в торфяной жиже, отполз на пригорок и тут заметил стог сена. Больше уж не думая ни о чем, подрыл сбоку углубление, забрался в нору и, подгребая на себя сено, провалился в тяжелый сон.
Проснулся от монотонного шасканья оселка по звонкой косе. Не вылезая из своего укрытия, попытался оценить обстановку. Помедлил несколько минут и пришел к выводу что косец один, что лес тут же, что, наконец, вряд ли у крестьянина, кроме косы, есть какое-нибудь оружие. Поэтому Ефим решил попытать счастья у этого одинокого работающего человека.
Тот не просто испугался Васенина, а опешил от его ужасающе-дикого вида. И в самом деле: босой, в лохмотьях (одежда на нем разорвалась, когда продирался ночью сквозь кусты), в застывшей торфяной ржавчине и жиже, с пучками сена в волосах и с пистолетом в опущенной руке:
— Здравствуйте, товарищ!
Крестьянин, опершись на ручку косы, ответил тихо: — День добрый! — И продолжал разглядывать пришельца.
— Нет. Для меня не добрый, — сказал Ефим. — Я советский летчик. Вчера ночью нас сбили, мы горели в воздухе. Прошу у вас помощи: мне нужно как-то выйти на партизан.
Крестьянин продолжал рассматривать его молча, но не враждебно. Васенин же был настолько во власти единственной идеи, что не в состоянии был понять, почему так долго и пытливо разглядывает его этот непонятливый человек.
Ефиму показалось, что человек с косой не желает ему посочувствовать, и он стал горячиться. Сперва разразился проклятиями, вспомнив бабу, которая отказала ему в ковше воды, а потом натравила на него полицаев. Распаляясь все больше, говорил крестьянину, что уже недалек час возмездия тем, кто помогал немцам, что наши войска наступают по всему фронту, что всего семьдесят — восемьдесят километров отделяют передовые части от здешних мест и, можно ожидать, что советские войска будут тут очень скоро, буквально днями.
