Операция перехода на перекрестное питание довольно проста, и я удивился, что она заняла так много времени. Маневр затягивала к тому же и моя нерешительность, с которой я никак не мог справиться. Я боялся включить не ту помпу или повернуть переключатель не в ту сторону, или повернуть не тот тумблер. Допусти я одну-единственную ошибку — двигатель мгновенно остановится и самолет упадет.
Моя нерешительность перед такой простой операцией удивлял и пугала меня. Мне никогда не приходилось пользоваться этой системой, так как никогда еще у меня не бывало поломки мотора, но я не раз проделывал эту операцию на земле. Поэтому сейчас я испытывал сильнейшее нервное напряжение. Внезапно меня охватили сомнения. Я боялся, что вновь повторится приступ дрожи. Неосознанный страх овладевал мною. Меня не так страшил последствия неверного движения, как потеря координации вообще и путаница в мыслях, которую я начал замечать у себя.
Неимоверным усилием воли я заставил себя сосредоточиться и замкнуть систему подачи топлива. Я не отрывал глаз от переключателей и указателя давления топлива. Манометр меня простгипнотизировал. Но мало-помалу я успокоился насчет бензина. А как обстояло дело с маслом? Мы знали, что тот самый двигатель, который сейчас так отчаянно боролся за нашу жизнь, давно барахлил из-за подачи масла. После каждой посадки его заправляли вдвое большим количеством масла, чем левый двигатель и мы собирались демонтировать один из его цилиндров по возвращении в Буэнос-Айрес. Еще в одном цилиндре давление было ниже нормы, но срочного ремонта это не требовало.
В нормальных условиях обе эти неисправности не опасны и наш вылет из Рио-Гальегоса нельзя назвать легкомысленным. Наблюдался допустимый износ. Но теперь чрезмерный расход масла и неполадки в цилиндрах не давали мне покоя. В самом деле, то, что в обычных условиях — допустимо, в этом полете становилось небезопасным.
Слишком долго мы летели на предельном режиме и, конечно израсходовали очень много масла!.. Сколько его оставалось? Горючего хватит еще на некоторое время — его уровень фиксируют указатели. А масло? Указателей уровня масла нет. Есть лишь указатели температуры и давления.
Эти вопросы мучили меня и ответа на них я не находил. Я знал одно: пока масла остается больше трех галлонов,[12] все будет нормально. Затем трудности начнут расти как снежный ком. Температура станет повышаться: сначала медленно, но с падением уровня масла все быстрее. В то же время давление драгоценного масла будет падать. Затем последуют колебания показаний манометра и стрелка быстро доберется до нуля. Мотор, может, и покрутится еще несколько секунд — десять, пятнадцать!.. Потом раздастся глухой шум, который отзовется во всем крыле, оно вздрогнет. При жутком перегреве, вырывая шатуны и плавя подшипники, винт по инерции протащит за собой коленчатый вал, шатуны и поршни еще несколько оборотов.
Такой конец ожидает нас, и он наступит гораздо раньше, чем кончится горючее. Меня волновала неизвестная величина. Сколько литров?.. На какое время? На сколько минут хватит масла? Дотянем ли мы до берега, где можно с помощью единственного и ненадежного помощника — бортового локатора — сесть вслепую?
Таким образом, надо экономнее расходовать горючее, масло и собственные силы. Я снизил мощность двигателя еще на 50 оборотов, надеясь сократить расход масла.
Самые различные мысли и образы роились в моем бедном мозгу. Казалось, на меня напали лютые враги, которые решили сокрушить меня неопределенностью срока, яростью бури, неумолимым падением уровня горючего, да еще это масло, которого я не знаю сколько, колебания температуры, давление, число оборотов!.. Я попал в страшную ловушку. Измученный, я бросался из стороны в сторону подобно загнанной мыши, которой придавили две лапы, а она продолжает подпрыгивать, надеясь уклониться от смертельного удара. Я был истерзан, издерган. Видения дантова ада проносились в моем мозгу, отдельные участки которого лихорадочно работали, а остальные давно уже отключились.
Алькоб невозмутимо сидел рядом со мной. Я наблюдал за ним с самого начала, это было мне так же необходимо, как наблюдение за бортовыми приборами. Второй пилот не обнаруживал никакого беспокойства, на его лице ни разу не появилось ни малейшего признака волнения. Коротким словом или кивком головы он одобрял все мои маневры. Мои неудачи не смущали его, он ни разу не выказал неодобрения или сожаления. Он ограничивался лишь тем, что принимал управление, когда я его об этом просил, и передавал его мне по первому моему слову. Все это делалось точно и безупречно. Он следил за всеми перипетиями битвы с завидным спокойствием, которым я молча восхищался. Я чувствовал, что он угадывает любой мой замысел, успевая при этом следить за приборами, чтобы в нужный момент обратить мое внимание на них.
Иногда Алькоб недоуменно смотрел на свои часы. А я готов был рассмеяться, так как за несколько секунд до того тоже смотрел на часы и тоже удивлялся тому, как смогли мы продержаться так долго. Время от времени Алькоб приникал к остеклению, сбоку или впереди, и пытался что-то разглядеть сквозь снег. Суждено ли нам что-нибудь увидеть?..
Я не мог не восхищаться спокойствием Алькоба. И был благодарен ему за то, что ни разу и ни в чем он не упрекнул меня. А ведь именно я взял на себя ответственность, я решился на этот полет. Я был повинен в том, что втянул Алькоба в опасное предприятие, и это мне страшно мешало. Я восхищался выдержкой этого человека, спокойно выполняющего свою работу, без жалоб и без страха за судьбу, которую я уготовил нам обоим.
Наш маленький корабль продолжал свой путь сквозь бурю на высоте 4000 футов в направлении на восток, в сторону Атлантического побережья. Далеко ли мы от моря? Когда достигнем побережья? Мы не знали ни где мы находимся, ни направление и силу ветра. Знали только, что летим к берегу и должны пересечь его, если не откажет двигатель.
Этот единственный двигатель, от которого зависела наша жизнь, казался мне слишком хрупким, чтобы я мог надеяться на победу в борьбе с разъяренной стихией. Любому пустяку легко сломить нас — достаточно пузырька воздуха в бензиновом насосе, маленькой неисправности в зажигании или во вспомогательном оборудовании, например в вакуумном насосе или генераторе. Выйдет из строя генератор — мы окажемся без электрической энергии, без автопилота, без радиосвязи, без дистанционного компаса и без отопления. Потеря вакуумного насоса привела бы к отключению бортовых приборов. Мы с трудом следили за их показаниями, но без них самолету угрожало снижение с потерей скорости и неуправляемое вращение вокруг собственной оси.
Буря свирепствовала по-прежнему. Мы летели в безбрежном море снежных хлопьев. Хоть бы что-то изменилось. Все тот же особый шорох снега по стеклу, никаких просветов, ни клочка сине-го неба, ни малейшей, пусть на мгновение, видимости — ни неба, ни земли. Казалось, они скрылись от нас навсегда.
Чувство жуткого одиночества снедало меня и Алькоба. Ужасы наслаивались один на другой во время этой бесконечной пытки среди бури. Мы были отрезаны от мира целую вечность и забыли, каков он. Прошлое мало-помалу стиралось в памяти, заваленное бесконечной белой лавиной, которая терзала душу и тело, не только обшивку машины. Наше будущее — это всего лишь то, что мы видим сквозь стекла, — серо-белая мутная мгла, яростно бушующая в пяти миллиметрах от нас, за плексигласом. Без прошлого и без будущего наша жизнь замкнулась в настоящем. Она соединилась с механизмами, гудевшими на правом крыле. Хрупкая жизнь, вот-вот она должна прерваться, но мы цеплялись за нее. Казалось, весь мир покинул нас. Мы были предоставлены сами себе, беззащитные, без всякой надежды получить помощь.
Слева, около моего локтя, стрелки указателей горючего неумолимо опускались. Я чувствовал, как вместе с бесценным горючим истощались наши жизни — Алькоба и моя.
