старослужащих:
— Ты ее трахал?
— Нет, — честно признался я.
Тяжелый выдох разочарования прокатился по казарме, и дембельский состав тут же потерял ко мне всякий интерес. С таким идиотом, как я, разговаривать было не о чем.
— Иди, солдат! — раздраженно кинул самый главный «дед». — Иди, служи.
Курсант Керимов
Служба в Советской армии могла завершить мою жизнь самым немудреным образом: безо всякого Афгана мерли и гибли мы в Забайкальском военном округе довольно регулярно. Но рулетка остановилась не на мне, и я вернулся домой, переполненный впечатлениями от этой марсианской командировки. О возвращении чуть позже, а пока — о курсанте Керимове.
Начну, однако, с затакта…
Армия — вообще местечко не для эстетов, а в моем случае перепад был просто чудовищный. Достроевое мое представление о советском народе основывалось на лицах в родительских застольях и табаковской студии.
А добрый Олег Павлович, балуя нас, как балуют только первых детей, кого только в наш подвал не приводил: бывал в студии первый мхатовский завлит Павел Александрович Марков (Миша Панин, молодой человек с траурными глазами из «Театрального романа»!), Катаев пробовал на нас «алмазный свой венец» — устный вариант этой повести я помню отлично; приходили Ким и Окуджава, Высоцкий пел два часа персонально нам, первокурсникам; пел главные свои песни и, что называется, на разрыв аорты — по- другому не умел. Жилы на шее вздувались и натягивались хрипом-голосом, лицо становилось красным — помню, что было немного тревожно и даже страшновато за него. Но понимания уникальности — и размеров этой уникальности! — кажется, не было: ну, Высоцкий… Мы тут сами гении!
Даже немного обиделись, когда, пропев два часа напролет, Владимир Семенович отказался выполнить новую череду «заказов» на свои песни: простите, ребятки, у меня вечером спектакль, голоса не будет совсем…
Володин во дворе нашей студии… Товстоногов и Ефремов — в зрительном зале… Аркадий Райкин, принимающий по Костиной протекции в своем доме…
Все это я вспоминаю здесь для того, чтобы вы поняли контрастную силу моих впечатлений от курсанта Керимова, с которым судьба свела меня за одним столом — чуть ли не вплотную после Аркадия Исааковича, зимой восьмидесятого года.
Стол этот стоял в столовой образцового мотострелкового полка, входившего в состав образцовой мотострелковой дивизии, — в образцовом ЗабВО имени Ленина, под Читой. В дивизии этой, по молодости лет, служил Брежнев, и мы были обречены на образцовость до скончания его дней.
Впрочем, там было уже недалеко.
Но зимой восьмидесятого я сидел за столом, где обедали девять моих товарищей по учебному взводу во главе с курсантом Керимовым…
Следует все же объяснить мое появление за этим столом. Во-первых, в Институте культуры не было военной кафедры, а во-вторых, мой отец скорей бы умер, чем попытался дать «на лапу» военкому.
Эти два обстоятельства частично объясняют Забайкалье; остается объяснить курсанта Керимова на лавке напротив. Тут все еще проще: взводы набирались по росту, и мне, разумеется, досталось служить в четвертом, узбеко-азербайджанском, взводе, в третьем отделении.
Единственным русским в этом отделении был я.
И вот мы сидим за столом, десять человек лысых дураков, и едим. То есть едят девять, а я на них смотрю. Теоретически, по уставу, еды должно было хватать всем. В реальности — уже на подступах к узкой двери полковой столовки начинались бои рота на роту. Пробившиеся первыми татаромонгольской лавой рассыпались по проходам, сметая с чужих столов еду и ложки. Добежавшие до лавок тут же начинали дележ.
К моменту, когда на лавку садился последний (а это был я), в чане и мисках не оставалось почти ничего. Умения дать человеку в рыло Бог мне не дал, и в борьбе за существование я довольно скорыми темпами направлялся в сторону, противоположную естественному отбору.
В день, о котором я вспоминаю сейчас, в чане и мисках не осталось совсем ничего — девятеро боевых товарищей, между тем, уминали свои порции (заодно с моею) с неослабевающим аппетитом. Это зрелище было столь завершенным этически, что мне даже расхотелось есть. Я стал по очереди рассматривать боевых товарищей — в ожидании момента, когда кто-то заметит мой взгляд, а потом мою пустую миску.
Я полагал, что вслед за этим у человека должен встать кусок в горле.
Потом вертеть головой надоело, и я начал гипнотизировать сидевшего напротив. Напротив как раз и сидел курсант Керимов.
Заметив мой взгляд, он, как я и полагал, перевел глаза на мою миску; на этом мое знание человеческой природы завершилось. Керимов вцепился в свое хлебово и на всякий случай укрыл его локтями. А когда убедился, что вступать в схватку за калории я не собираюсь, расслабился, улыбнулся и доброжелательно и негромко сказал:
— Хуй.
Чем навсегда закрыл для меня тему армейского братства.
Ты помнишь наши встречи?
МЕМУАРЫ
СЕРЖАНТА ЗАПАСА
Посвящается С.А.
Несколько бесхитростных историй, рассказанных ниже, наряду со множеством недостатков, на которые автору, несомненно, будет указано, имеют одно скромное достоинство: все они произошли на самом деле.
История болезни
В конце февраля 1981 года меня, прямо со стрельбища, увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
— Шендерович тут есть?
Не поручусь, что крикни это лейтенант на месяц позже, ответ был бы утвердительным. Пользуясь популярным в стране лагерным сленгом, можно сказать, что я к тому времени уже доходил. Болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки — не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
Человек, не служивший в Советской Армии, спросит тут: не обращался ли я к врачам? Человек служивший такого не спросит, потому что знает: самое опасное для советского солдата — не болезнь. Самое опасное — приход в санчасть. Тут солдату открывается два пути: либо его госпитализируют, и он будет мыть
