…причем иногда — буквально. Вместе с деятелями искусства и реквизитом.
Человек при ящике
…Говорят, это произошло во время шефского концерта артистов Большого театра — что называется, «в рабочий полдень». К Мстиславу Ростроповичу, исполнявшему концерт Дворжака, непосредственно на сцену зашел здоровенный детина из числа невольных слушателей и добром попросил:
— Уйди.
По другой версии, никто на сцену не выходил, просто крикнули из зала:
— Эй, Лысый, кончай пилить ящик!
У этой истории есть и третья версия, более подробная.
Случилось все это якобы в тот момент, когда Мстислава Леопольдовича выдвинули на Государственную премию: вот и пришлось ему временно оставить в покое Европу и отработать некоторое количество трудодней на Госконцерт.
И слепая судьба привела его пилить этот свой ящик в каком-то чуть ли не клубе, причем пианино (подозреваю, что это было именно пианино, а не рояль, и не «Стенвей», а какая-нибудь «Лирика»), — так вот, пианино оказалось попросту запертым на ключ, и ключа этого в тех краях давно никто не видел.
И тогда в аккомпаниаторы Ростроповичу нашли местного баяниста.
Пришла публика. Началось. И на каком-то повороте виолончельного концерта московского гостя попросили из зала:
— Э, ты, потише, дай послушать баян!
Если хоть что-то из этого правда, удивительно, как Мстислав Леопольдович не эмигрировал сразу.
А в другой «рабочий полдень» к неким трудящимся приехал струнный квартет. На свою голову, музыканты решили побаловать рабочий класс одним малоизвестным произведением Вивальди, в котором итальянский композитор, ничего не знавший о рабочем полдне, предусмотрел несколько ложных финалов.
То есть тема как бы заканчивается, а потом начинается снова.
Первый финал, случившийся очень вскоре после начала, трудящиеся восприняли с энтузиазмом — и бурно зааплодировали, полагая, что теперь их отпустят восвояси и дадут спокойно покурить или забить «козла». Но после небольшой паузы музыканты начали играть снова.
Трудящиеся решили, что музыканты их неправильно поняли и играют «на бис», поэтому, когда Вивальди закончилось вторично, похлопали гораздо тише, явно из вежливости, боясь спровоцировать дальнейший приступ музыкальности.
Но струнные завели свою пластинку опять.
На шестой раз трудящиеся поняли, что над ними издеваются. В зале начался стихийный бунт. На сцену полетели мелкие предметы — бумажки, монетки, спичечные коробки, гайки. Музыканты, съежившись, продолжали искушать судьбу. Корректировать партитуру Вивальди им не позволяло призвание.
Но пришлось.
Не доиграв несколько проведений темы, струнный квартет упаковал свои гварнери-страдивари — и бежал с завода, избежав линчевания в последнюю минуту.
Антонио Вивальди был хороший композитор, но чувства меры в рабочий полдень не знал совершенно.
Семейное предание из начала семидесятых. Мои родители поймали такси:
— На улицу Герцена!
Таксист смилостивился, и они поехали. Через пару минут, сопоставив адрес с внешним видом пассажиров и временем посадки, таксист не спросил, а уточнил как бы:
— В консерваторию. — Да.
— Угу…
Проехали еще немного.
— И что там, в консерватории? — поинтересовался служитель баранки.
— Леонид Коган, — честно ответил отец.
— Скрипка, — пояснила мама.
Повисла пауза, завершившаяся грандиозным афоризмом советского гегемона.
— Работать никто не хочет, все хотят на скрипочках играть!
XXX
Дедушка моей жены, Владимир Вениаминович Видревич, тоже не хотел работать, а всю жизнь играл на скрипочке. Однажды осенним вечером, прижав к груди заветный футляр, он шел от дома к троллейбусной остановке. В луже у остановки лежал мужчина. Он пытался встать, но наработался до такой, степени, что сделать это самостоятельно уже не мог.
Увидев Владимира Вениаминовича, лежащий простер к нему руку и обратился не по-советски:
— Человек! — сказал он. — Помоги мне.
Владимир Вениаминович, к которому на Бутырском хуторе как только ни обращались, но только не «человек», на такое не откликнуться не мог — и, подойдя, начал одной рукой тянуть страдальца из лужи, другой продолжая прижимать к груди футляр.
Но силы (Владимира Вениаминовича и гравитации) были неравны, и когда подошел троллейбус, старенький скрипач, высвободив руку, сказал:
— Простите меня, но я должен ехать. У меня концерт! На что из лужи раздалось сардоническое:
— У тебя, значит, концерт, а я лежи тут!
XXX
Поэт Игорь Иртеньев рассказывал об одном из первых своих выходов в народ.
Прошу представить: лето, воскресенье, начало восьмидесятых. Парк культуры и отдыха, посреди которого происходит то, что на профессиональном сленге называется «сборняк» — концертная окрошка из народных песен, юмора, балета и дрессированных собак.
На огромном скамеечном пространстве перед эстрадой, хилыми островками — человек двадцать культурно отдыхающих. Кто пьет, кто целуется, кто просто загорает. Между рядами прогуливаются мамы с колясками, бегают дети…
В этот незамысловатый пейзаж и вошел со своей пост-обериутской поэзией уже немолодой Иртеньев. Фурора его появление не произвело: народ как отдыхал, так и продолжал отдыхать. Говоря определеннее, не все отдыхающие его выход заметили.
И только, представьте, одна бабуля, прямо возле эстрады, смотрит на Игоря, улыбается и доброжелательно-ободряюще кивает головой…
Всякий, кто хоть раз выходил на сцену, знает, как важно, чтобы в зале нашелся хоть один такой зритель: чуткий, понимающий, бросающий тебе спасательный круг своего внимания… Эх, да что говорить! Благодарный Иртеньев, персонально для бабули, исполнил свои лучшие стихи — и все эти десять минут она улыбалась и доброжелательно кивала головой, поддерживая поэта в его неравной борьбе с социумом.
Она не перестала это делать и когда поэт ушел за кулисы.
У бабули была болезнь Паркинсона.
