клянусь богом, нет! И потому, ежели бы… впрочем, ваша милость меня понимает! И разве это не лучшее возмездие загребским торгашам? Ведь они бы лопнули от злости!..»
– Ты лжешь, парень, лжешь! – закричал Павел, вскочив на ноги. Он весь дрожал от ярости. – Не может быть!
– Бог мне свидетель, это было так! – ответил спокойно Ерко, подняв клятвенно руку к небу.
– О!.. Ну, дальше! – промолвил Павел сдавленным голосом, опускаясь почти без сил на камень.
– Ваш отец задумался, – продолжал Ерко. – «Вашей милости должно быть ясно, – сказал цирюльник, – да оно и само собой разумеется, что отец и сын не могут, как говорится, любить одну девушку! И ежели отец приходит первым, сыну следует уступить дорогу!»
«Так-то так, но каким образом? – ответил старый господин. – Ведь загребчане! Сила на их стороне!»
«Пустяки, главное – знать, что у вашей милости душа спокойна. Через три дня старый Арбанас повезет девушку в Ломницу. Старик он слабый, глуповатый. Нам он не помеха, тюкнем его маленько по старой тыкве. Он и ахнуть не успеет. После Ботинца селений нет. По обочинам дороги кустарник. Пусть двое слуг, кто покрепче, переоденутся в форму испанских кавалеристов, – скажем, Лацко Црнчич, он мастер на такие дела. Едет повозка, люди выскакивают из засады и увозят девушку в ваш замок Молвицы или еще дальше, через границу, по вашему усмотрению! А загребчане? Пускай себе горланят! Что делать? Испанские мародеры схватили бедняжку. Бог знает, где она, несчастная девушка! Ха, ха, ха!».
«Идет!» – согласился ваш отец. Я спустился с дерева, чтобы разыскать вас. Ну, теперь вы знаете, что следует нам делать? – спросил Ерко.
– Знаю, знаю, – в отчаянии воскликнул Павел. – Отец, отец, что ты задумал, отец, на что ты толкаешь сына?! А тебе, добрый молодец, спасибо, сто раз спасибо; честный ты, добрый, бог наградит тебя! Но пойдем предупредим разбойников и отнимем у них добычу!
– Как можно! – ответил Ерко, скрывая набежавшую горячую слезу. – Они вас наверняка подстерегают. Не нужно, чтобы нас видели вместе, но я ваш раб и Дорин раб. Успокойтесь. Дождемся рассвета! На рассвете мы застанем и Милоша на месте.
Павел успокоился. Весь этот разговор не укладывался у него в голове. Размышляя над ним, он невольно посмотрел на Ерко.
– Ерко, – сказал он, – ведь ты немой? Как же ты заговорил? Что за чудо? Ты помогаешь мне, защищаешь Дору, почему? Кто ты?
Ерко молча опустил голову на грудь.
– Ты слышишь, Ерко? – ласково спросил Павел, положив руку ему на плечо.
– Не спрашивайте меня! – бросил тот угрюмо.
– Скажи, друг! Скажи, заклинаю тебя могилой матери!
Ерко безмолвствовал. Его охватило какое-то беспокойство, грудь высоко вздымалась, юноша тревожно поглядывал на Павла, словно опасался его. Наконец, подняв голову, громко произнес:
–
Павел вскочил и молча уставился на сидевшего перед ним на камне юношу.
– Ты с ума сошел? – крикнул он наконец.
– Я твой брат, – твердо повторил Ерко.
– Ты?… Каким образом?
– Вот! Гляди! – сказал Ерко и вытащил из-за пазухи висевшую на шее ладанку, извлек из нее драгоценный перстень и протянул Павлу. – Узнаешь этот герб? Твой! В день моего рождения мне его повесил на шею мой и твой отец! По крови я Грегорианец, как и ты! Но мы не единоутробные братья! Тебя родила другая мать. Я старше, но не тревожься из-за наследства: ты законнорожденный, а я плод греха! Диву даешься? Слушай дальше! Сейчас узнаешь, почему заговорил немой и почему я оберегаю тебя и Дору. Садись рядом!
Павел неохотно опустился на камень.
– Расскажу тебе все, – начал Ерко, – что сам о себе помню и что слышал от других. Тогда я был слишком юн, чтобы все сохранить в памяти. Моя мать крестьянского рода. Когда-то по дороге из Загреба на Грачаны, под горой стояла деревянная мельница. В ней ютилась бедная старушка со своей единственной дочерью Елой. У этих двух женщин на всем божьем свете был один-единственный родич, старухин сын, белый монах Реметского монастыря. Кормились женщины от мельницы, от домашней птицы да от мотыги. Дай помещику, дай церкви, трудись на господском поле, потей ради отпущения грехов на монастырском винограднике, а напоследки мучайся дома, чтобы не умереть голодной смертью. Что делать? Одни женские руки в доме, без хозяина дом сирота! Беда! Недоедали летом, голодали зимой. А тут еще турки насели. Из каждого дома в войско бана забирали одного воина при оружии, а если нет в доме мужчины, плати, доставляй харч. Сын, монах, конечно, изредка давал старухе грош-другой, но он и сам был бедняком, уносить же снедь из святой обители запрещалось. Говорили, будто моя мать, то есть Ела, была красивой, набожной и умной девушкой, знала молитвы на любой случай, работала дома по хозяйству. Об всем этом мне рассказывал дядя Иеролим. И в женихах не было недостатка, только не хотелось ей бросать мать и мельницу. Кабы вышла замуж, было бы лучше, да не судил бог! Что поделаешь! Даже нищий счастлив, когда не знает лучшей доли, потому и женщины, сидя на своей мельнице, твердили: слава богу, что так. Тем временем медведградские кметы получили нового хозяина. Господа Эрдеди продали поместье нашему деду Амброзу. Народ ликовал, думал, станет легче. Но эрдедские приказчики начисто обирали крестьян, выворачивали их кошельки так, что сосед не мог одолжить соседу и куриного яйца. Лучше стало, как же! Доброта несказанная! Старый господар Амброз не покидал своего замка, и туго приходилось и приказчику и кмету. Впрочем, старик еще куда ни шло, но сыновья – истые черти! Бальтазар Грегорианец был немного не в себе. Находило на него, и он вдребезги разбивал все вокруг. А младший Степко, хоть и трезвая голова, и разумный человек, но нрава буйного, насильник! Простите, сударь, – заметил Ерко, – что так прямо говорю о вашем отце, но, повторяю, так мне рассказывал дядя Иеролим. Когда он возвращался с турецкой войны, – в молодые годы Степко часто ходил на турок, – упаси бог, беда всей округе! Грабил монахов, нападал из засады на горожан, пытал кметов, насиловал, позорил их жен и дочерей. Гоняли Грегорианцы кметов строить крепости – Копривницу, Иванич и немало других. Народу погибло пропасть. Пришла чума, сохрани господи! Люди умирали как мухи, каждый второй дом опустел. Унесла чума и старую мельничиху. А дочка
