Я хотел возразить, что ты сама и разрываешь, но не мог рта раскрыть.
– Я не знала, смогу ли жить. Моррис меня касался, а мне хотелось блевать. Теперь полегче, но… Я больше в этом мире без тебя не могу. Я не знаю, что делать.
Столько призывов сражались за мое внимание – все они друг друга обнулили. Я был пуст, уничтожен. Капли дождя испещряли тротуар, метили мне кожу онемелыми точками.
Ты обхватила меня за шею, прижалась лбом. Все в тебе стало ясно и безошибочно.
– Я люблю тебя, – шепнула ты.
В груди запылало, в голове – будто горячий дым, закипела свежая боль, и я едва мог говорить.
– Знаю, – сказал я.
Наутро мы купили фруктов, пирожных и кофе и съели на скамейке перед аркадой «Земля радости». Из туманной гряды спотыкаясь полз слабенький прибой. Красно-бурые кучи водорослей усеивали пляж, точно тела утопленников под изодранными саванами. Чайки причитали и взмывали в небеса, пеликаны подскакивали на волнах, птицы-перевозчики четкими трехпалыми следами помечали границу прилива. Доктрина природной гармонии получала удар под дых, если учесть бродягу, спавшего неподалеку от волнолома. На первый взгляд – тоже куча водорослей, но потом я заметил, что на нем длинное бурое пальто или плащ и на рукаве – скопище пестрых бумажек, вроде офисных липучек.
Ты грызла дольку ананаса. Бриз приглаживал тебе волосы, трепал воротник, а левая рука твоя, сложенная в мудру[20], лежала на колене, на бежевой ткани. Мне чудилось, будто я застал тебя в настроении очень личном, какого я никогда не видел, какого, быть может, не видел никто. Покой сгущался в твоих глазах, в лепке губ, абсолютно незнакомый покой сверхъестественной глубины и концентрации – я не верил, что он обнаружится, отвлеки тебя чужое присутствие. Ты словно уплывала от меня, а я подглядывал из укрытия…
Я вспомнил, как следил за ягуаром, пришедшим на водопой к озеру на границе джунглей в Гватемале, как подсматривал за пьяной девчушкой, которая сама по себе танцевала под романс из музыкального автомата в баре Гуаякиля, вспомнил другие проблески, внезапные, тайные наблюдения, что оседают в мозгу, замыкают и держат остаток жизни, будто жизнь – ткань, а они – булавки, на которых ее растянули. Вот так я и следил за тобой, попивая кофе на скамейке, подле тебя, сокрывшись от взора твоего.
Ты положила ананасную дольку на салфетку, потянулась к пакету с пирожными.
– Ты что, не голоден?
– С возвращением.
– Я никуда не исчезала. – Ты выбрала круассан. – Вообще-то я думала про Нью-Йорк.
– А что Нью-Йорк?
– Вспоминала… всякое.
– Какое?
– Как мы с твоими друзьями ходили в джаз-клуб. Как мы у тебя в квартире первый раз занимались любовью… – Ты надломила круассан, откусила.
– Знаешь, о чем я сразу думаю, если про Нью-Йорк? В тот день, когда ты приехала, мы целовались под большим дубом у софтбольного поля.
– Ой, да. – Ты вернулась туда на мгновение, опять отщипнула от круассана. – Как в старом анекдоте… про комиков, они знают шутки друг друга наизусть, называют по номерам, и все смеются.
– Тридцать четыре, – сказал я, а ты изобразила хохот. Посмотрела нежно:
– Мне с тобой сейчас больше нравится, чем в Нью-Йорке. Мы наконец друг друга узнаём. А раньше такой напряг вечно был.
– Да уж, тогда было гораздо хуже. Напряг.
– Я думаю, это еще потому, что мы старше. – Ты отряхнула крошки с ладоней. – Я независимее… – Ты подергала меня за бороду. – А ты волосатее.
– Я возмужал, – сообщил я. – От этого шерстью обрастаешь.
За спиной что-то загрохотало. Коренастый старик в рыбацкой панаме, замызганной белой футболке и мешковатых шортах поднимал рифленые щиты при входе в аркаду. Закончив, исчез во тьме; вскоре из аркады загрохотал рок-н-ролл – сначала оглушительно, потом еле слышно. Что-то задребезжало – вроде посуда, кастрюльки и сковородки. Мы прибрались на скамейке, пересекли променад и вошли в прохладный полумрак аркады. Возле правой стены – дорожки «шарокатов». Центр зала оккупировали шеренги видеоигр и силомеров, механические оракулы, «Прихлопни крота», прозрачные кубы с игрушечными хваталками над россыпями дешевых призов. Слева стойка, за которой старик, уже без шляпы, лысый и с седыми лохмами, что-то мыл и ругался.
– Как дела? – спросил я. Он скорчил гримасу.
– Еще час никакой еды. Сукин сын жаровню не помыл.
– Нормально, – сказал я. – Мы просто смотрим.
– Сдачи тож нету, – упорствовал старик. – Надо бы в банк смотаться, тады сдача будет.
В глубине аркады обнаружились штук двадцать или двадцать пять старых пинбольных автоматов: на застекленных мордах – грудастые тетки в тряпках из леопарда, грудастые тетки в эротичных скафандрах, грудастые тетки в камуфляже, монстры, драконы, рыцари в космической броне, грудастые тетки в черных виниловых шкурах убийц. Автоматы назывались, к примеру, «Королева галактики», «Властелин», «Мутация» или «Темная разрушительница». Запах машинного масла и плесени, щелчки флипперов, океанический свет, далекий и ясный, точно из глубин пещеры, – мир, куда я сбегал из школы, проводил в таком убежище весь день, спал на пляже, и домой меня приволакивали копы. От этой обстановки меня бросило в дрожь. В углу сгрудились шесть пинболов, чьи имена значились идеограммами, тяжелым металлическим шрифтом. Даже надпись над прорезью для монетки была выполнена той же чудной иконографией, и, как выяснилось, отсчет
