– Что они делают? – спросила ты.
– Гребля? Не знаю.
– Не очень-то они стараются.
Я поглядел на гребцов.
– Может, рыбу ловят. Сеть тащат.
– Контуров не вижу, – сказала ты после паузы. – Наверное, кто-то утонул и они ищут тело.
Лодки плюс-минус вничью ворвались в туман и исчезли из виду. Ожидая, когда они снова появятся, я вспомнил твои слова: мы стали старше, мы друг друга узнаём, – и подумал, что еще мы друг к другу приспосабливаемся, перестали ершиться, живем сегодняшним днем. Я сказал:
– Кей? – и, когда ты обернулась, спросил: – На что нам надеяться? У нас теперь все получится?
– Я должна вернуться. Но я не хочу, чтобы все закончилось.
– Ты же помнишь, как было, когда ты в прошлый раз вернулась.
– Это может повториться. – Ты по-прежнему держала карточку игрока – ногтем ковыряла уголок и глядела на воду. – Но я не хочу.
Я вытянул ноги, напряг спину, посидел пару секунд подпертым трупом, разгоняя судорогу. Расслабился, и глаза мои быстро обежали твое тело, задержались на ногах.
– Ты меня объективизируешь? – спросила ты.
– Как Пиету[22]. Или Трейси Лордз. [23]
Ветерок стих, в аркаде что-то электронно блеяло. Кроме далекого гула машин, все вокруг недвижно и безмолвно. Солнце в облачной прорехе – серебристая, примерно крестообразная клякса. Мне казалось, я завис в мгновении перед удивительным событием – вспышкой белого света или появлением луны с кольцами Сатурна.
– Я позвоню, – сказала ты. – Когда вернешься в Нью-Йорк, я позвоню.
– Ну, – осторожно ответил я. – Это хорошо.
Крупица времени скользнула мимо, а потом ты спросила:
– Хочешь поговорить?
– Сейчас особо смысла нет… раз ты возвращаешься. Но я хочу знать, увидимся ли мы снова.
Ты знала меня – ты поняла, что я прошу обязательство, а я знал, что легко ты его не дашь, и секунды до твоего ответа раскалились.
– Да, – сказала ты. – Мне надо будет все устроить, но… я хочу.
Наши пальцы сплелись, нежно сопротивляясь, а потом мы поцеловались, и будто все вокруг свернулось и пропало. Я ткнулся подбородком тебе в плечо.
– Старик сейчас явится и наорет, – сообщил я. Ты потерлась щекой о мою щеку.
– Может, дороги вообще никогда не откроют.
– Нам, я думаю, такой надежды мало, – сказал я.
В хозяйстве не имелось ни причала, ни пирса, однако на фасаде пансиона висела табличка «Пристань путников» – таким витиеватым готическим шрифтом разве безликую легенду писать. Дом – белое каркасное строение в два с половиной этажа, с верандой, смотревшей на залив, – субтропическая версия новоанглийского пансиона, управляемая Эдом и Берри Малоун – смуглой, загрубелой парой – можно сказать, пожилой. На первом этаже – сплошной китч. Второй же, хоть и обставленный подержанной мебелью, казался более домашним, нежели «ПриюТур». Мы сняли комнату с окном на море – расшатанная кровать «квин сайз», холодильник, убогий диванчик цвета ржавчины, книжная полка, набитая захватанными детективами, и балкон с шезлонгом. В ванной – ни следа тараканов, простыни свежи, как весна, а картинки на стене нарисованы лично Берри Малоун – сцены пирсоллского быта, приобретшие некую сюрреалистичность, поскольку у Берри сложности с пропорциями и перспективой: пальмы высились до небоскребущих высот, люди мультяшно малы и толсты. Возможно, размышлял я, Берри страдает тем же офтальмологическим недугом, что терзал автора перекошенных пейзажей из «Шангри-Ла».
В тот день мы до вечера не вылезали из постели и уснули на закате. Проснувшись, я с бутылкой воды подошел к открытой балконной двери. В городишке будто выключили все огни разом, в том числе на променаде и закрытых аттракционах. Поэтому я различал воду – прилично, хоть и не до самой туманной гряды. Барашки – словно те же, что пенились утром. Можно подумать, какой-то противник разнообразия включил в тумане волновую машину.
Я вернулся в постель, и ты прижалась ко мне, впустила меня. Ты путалась со сна, пассивно ворочалась – сонный звереныш, способный лишь целоваться, не более того, – но, проснувшись, начала говорить – задыхаясь, рассказывала, как тебе хорошо, когда я ладонями стискиваю твою задницу, погружаясь в тебя. Пизда твоя обжигала, кожа твоя пламенела, а торопливые слова, что ты вцеловывала мне в рот, были точно пар. Такая живая; я благоговел. Поначалу я скорее созерцал, чем любил, – так обреченный астроном наблюдает внезапный взрыв звезды, чье пламя вот-вот его уничтожит. Но потом я слился с тобой, стал частью твоего жара, а ты – частью моего, и вместе мы были мирным прибежищем посреди собственного буйства, где любой вздох, любой промельк мысли, любая капля пота, любое касание есть речь. Потом ты села попить, я глядел на тебя, меня заворожили мускулы, что поддерживали твою грудь, и вскоре я уже пристально изучал, как ты изменилась. Крошечные изъяны и недочеты возраста обострили твои свойства, наделив их лучистой энергией. Я не понимал, как умудрялся жить без тебя. Да, мне удавалось так долго – и это не победа над роком, но умение терпеть жестокий приговор.
– Господи, ты прекрасна, – сказал я.
– Благодарю, – сказала ты, не отнимая бутылки от губ.
– Ты прекраснее, чем когда мы познакомились.
