– Я могу вас отсюда вытащить.
– Чепуха.
– Правда могу. – Он оперся на локоть и всмотрелся сквозь темноту ей в лицо. – Я...
– Правительство держит у себя сестру и племянников. Если мы сбежим, их убьют.
– Их можно найти. Или...
– Хватит, – оборвала она.
Они лежали молча, крики и гомон Баррио словно добавляли темноте тяжести и выдавливали черный воздух из Минголлиных легких.
– Не понимаю, – сказала Альвина.
– Чего?
– Тебя... Почти не знаю, и ты не слишком мне нравишься, но почему-то я тебе верю.
– Жалко, что я тебе не нравлюсь.
– Не бери в голову, – сказала она. – Мне мало кто нравится.
В ее словах, подумал Минголла, осознанное неприятие жизни – он представлял, какая она была в те времена, когда политика делалась высоко в холмах и все казалось возможным: обычная хорошенькая индианка, наделенная необычным рвением и страстью. Ему хотелось как-то ей помочь, сделать что-то хорошее, и тут он вспомнил о стопке любовных романов.
– Тебе нравится секс? – спросил он. – Я хочу сказать, не... работа, а с кем-то, кто тебе небезразличен.
– Иди к черту, – ответила она.
– Я серьезно.
– Я тоже.
– Хочешь, сделаю так, что тебе понравится.
Она рассмеялась.
– Это я уже слышала.
– Нет, правда. Представь, я могу так тебя загипнотизировать, что ты почувствуешь страсть. Хочешь?
В матрасе зашуршала солома – Альвина повернулась на бок и поймала Минголлин взгляд.
– Десять лемпиров, – сказала она, – и я тебе хоть петухом прокукарекаю.
– Я о другом.
Протянув руку, она погладила его член.
– Ерунда, – сказала она горько. – Десять лемпиров. Про всех девчонок позабудешь.
Он обиженно оттолкнул ее руку.
– Не хочешь? – удивилась Альвина. – Ну ладно, тогда в другой раз, когда будет настроение.
Ему очень хотелось сделать то, что обещал, даже против ее воли, но что-то не пускало – Минголла не мог избавиться от уверенности, что эта женщина его выше.
– Не понимаю, – сказала через некоторое время Альвина. – Теперь я вообще ничего не понимаю.
Утро в Баррио отличалось от ночи только тем, что изредка поднимались секции крыш, внутрь лились струи серого света и заключенные, рискуя получить увечья, собирались под открытым небом, чтобы хоть мельком взглянуть на свободу; в остальном между черными столбами и кострами царил все тот же дымный оранжевый сумрак. Леон и Минголла сидели в темной нише центральной части Баррио – там, растянувшись во всю ширину тюрьмы, сохранилась целая улица глинобитных домов, и в одном из них, с белыми стенами, черными ставнями и разведенным неподалеку костром в смоляной бочке, жил Ополонио де Седегуи.
– Видишь четыре мужика у входа? – Леон сунул кончик ножа в пакет со снежком. – Они там всегда. Телохранители. Думай сам, как от них избавиться. Отвлечь, может. – Он вдохнул порошок прямо с лезвия. Черные глаза расширились, щеки втянулись. –
Четверо парней, выстроившиеся в ряд у дома де Седегуи, были молоды, накачаны и, судя по заторможенности, находились под психическим контролем. Вопиющая небрежность со стороны де Седегуи: вполне возможно, именно телохранители и вывели на него американских агентов.
– Если у тебя есть еще, то я знаю ребят, которые будут только рады, – сказал Леон.
– Потом поговорим. – Минголла тоже вдохнул целое лезвие снежка и посмотрел по сторонам. Он все больше привыкал к шуму, вони и с удивлением отмечал, что, похоже, ему здесь нравится. Он хмыкнул, и Леон спросил, что его так рассмешило. – Ничего, – сказал Минголла.
Леон тоже засмеялся, словно в этом «ничего» на самом деле было что-то веселое. В уголках глаз собрались острые лучики, и красно-коричневая кожа стала похожа на бумагу.
– Значит, – сказал он, помолчав, – ты Альвинин двоюродный брат, ага? Странно, она ничего о тебе не говорила. Обычно только о родне и болтает.
– Она про меня не знала, – ответил Минголла. – Я из другой ветви.
– А! – сказал Леон. – Тогда понятно.
