приспичило убить меня. – Он вспомнил Кофе, де Седегуи, остальных и только сейчас осознал, насколько они мертвы. Как будто сорвали панцирь, помогавший ему раньше выдерживать все, что он натворил. – Пора сваливать.
– Назад в Америку? – В ее устах это прозвучало почти неприлично.
– А что такое?
– Ничего... неужели ты сможешь жить после всего, на что насмотрелся, – запихать под подушку чужие беды и как ни в чем ни бывало малевать картинки? – Она схватила автомат и встала. – Я больше не могу. Завтра поговорим.
– Что ты не можешь?
– Выносить твое самодовольство, – объяснила она. – Как спокойно ты отводишь глаза от всего, что их оскорбляет. Я начинаю подозревать, что это у вас такой национальный характер.
– Это не моя война.
Наступил ее черед смеяться.
– Увы, твоя! Только придется выбирать сторону. – Остановившись в дверях спиной к Минголле, она добавила: – Лучше бы эти солдаты тебя убили.
– Почему? – спросил он, помолчав.
– Ты шел за мной. Тебе нужно убить меня.
– Откуда ты знаешь?
– Неважно.
Она переступала через порог.
– Так какого черта? – крикнул он ей вслед. – Что тебе мешало?
Несколько секунд спустя в сопровождении порхающих лент в хижину вернулся Нейт. Бабочки расселись на потолочных балках, а Нейт с той же точностью опустился на край стула. Ощупав Минголлу глазами, он удовлетворенно кивнул:
– Думаю, теперь все будет в порядке.
Обозленный оттого, что разговаривал с Деборой как последний идиот, Минголла спросил:
– Что все?
– Все.
Простота ответа словно открыла Минголле глаза на такую же простоватость в лице этого человека, которую он не замечал раньше. Нейт поднял руку, и две бабочки, спустившись с потолка, украсили собой его указательный палец.
– «Меж тенью пурпурной и золотом солнца, – сказал он, – две темные бабочки кротко присели, сонные крылья сомкнув»[18].
Деревня – индейский поселок, изобиловавший мухами, лепешками дерьма и шкурками от плодов манго, – лежала в излучине изумрудно-зеленой реки и насчитывала примерно три десятка лачуг, из которых Нейту досталась отнюдь не самая бедная. Поселок прижимала к воде высокая стена леса, переплетение буйной зелени, и резким контрастом выглядели на ее фоне хижины из почерневших жердей, связанных вместе гнилой бечевкой; запущенные, нелепо скособоченные, они напоминали останки огромных неудавшихся костров. Из дыр в крышах поднимался бледный дымок, и по тому, как ветер истончал его до полной неразличимости и уносил прочь, можно было подумать, что из-за этого дыма постепенно белеет небо. В хижинах болтались гамаки, из них выглядывали дети; в двери и из дверей сновали куры и свиньи. Если бы не смятые жестянки и не выцветшие этикетки от пивных бутылок, деревня ничем бы не отличалась от средневекового селения.
Минголла бродил по деревне, искал Дебору, но, так и не найдя, остановился на берегу смотреть, как солнце дожигает остатки призрачно-серого тумана. Подошел Нейт, бабочки гроздьями оттягивали его брюки, другие кружились над головой. От нечего делать Минголла решил завязать беседу.
– Дебора сказала, что вы – журналист, – начал он.
– Бывший, – ответил Нейт.
– Ага. – Минголла выдержал паузу и поинтересовался деталями: – Корреспондент?
Нейт словно вернулся из мысленного отпуска.
– Да, был когда-то военным корреспондентом. Не слишком определенное занятие в наши дни.
Устав от загадок, Минголла решил, что ему неохота разбираться в этой путанице.
– А фамилия у вас какая? Может, я что читал.
– Любов.
Минголла разложил слово на звуки, и они показались знакомыми.
– Черт! Так это же вы писали о парне, который разрисовывал развалины... Военный живописец.
– Да.
– И вы так и не узнали, кто он такой?
– Скандинав... Датчанин. Подробностей, увы, нет – не повезло. Вы видели его работы?
– Только фотографии в новостях. Что-нибудь удалось спасти?
– Насколько я знаю, нет. Он ставил мины-ловушки слишком изобретательно. Кто бы мог подумать, что
