как я ее чувствовал. Во всем остальном моя жизнь в Алмазной Отмели стала полниться неприятностями. Харри Коланджело, который более или менее исчез во время моей связи с Бьянкой, снова начал неотступно преследовать меня. Он появлялся в дверях передней, когда я рисовал, и злобно глядел до тех пор, пока я не начинал орать на него. Невразумительным криком, которым кричишь, когда отгоняешь пса от мусорного бака. У меня снова начались проблемы со спиной и я вынужден был принимать лекарства, а это замедляло продвижение моей работы. И все же самой болезненной из моих проблем было то, что я тосковал по Бьянке, а для этого нездоровья лекарства не имелось. Меня искушало поискать ее, извиниться за свой идиотизм, за то, что я отверг ее, но я был убежден собственными поведенческими рефлексами так не делать, хотя я и сознавал, что они старомодны и не имеют никакого отношения к моей жизни в данный момент, но я не мог им не повиноваться. Когда бы образ нашего совместного времени не сверкал в моей памяти, немедленно после следовал гротескный образ сексуальной насмешки, который оставлял меня смущенным и униженным.
Я отступил в свою работу. Я спал на подмостках, пробуждаемый загадочным плачем наподобие какого-то печального религиозного призыва, объявляемого при каждом рассвете. Я жил на леденцах, арахисовом масле, крекерах и газировке, получаемых на складе, и редко покидал переднюю, большую часть времени держа дверь запертой и выходя лишь для пополнения запасов. Просыпаясь, я видел фреску, окружающую меня со всех сторон, мужчин с толстыми руками и холодными белыми глазами с черными солнцами зрачков, целые массы их, одетых в тюремную серую одежду, толпящихся на железных лестницах (единственный архитектурный компонент дизайна), многоцветные лица, с врезанными в них безысходностью, жадностью, похотью, яростью, тоской, горечью, страхом, отталкивающих друг друга с пути, словно стремясь получить более ясный вид на неприкрашенный вид того, что покрывает их сводом страданий и насилия. Временами мне казалось, что я вижу во фреске — или где-то за ней — связанный с нею элемент, который я не предусматривал, нечто сотворенное с помощью меня, но не мной, некую истину этой работы, что учит меня, и в моменты слабости мне казалось, что это и есть истинное назначение Алмазной Отмели, все еще фрагментарное и поэтому невыразимое; но я не пытался ничего анализировать или прояснить если это присутствует здесь, то его завершение не зависит от моего понимания. Я более не воспринимал наши жизни как существование с необходимостью ведомое под зловещим контролем, и я пришел к пониманию возможности, что Совет одарен непостижимой мудростью, что сама тюрьма есть эволюционирующая платформа, некий тигель, придуманный, чтобы обогатить человеческую руду свежим и мощным умением, и я скользил между этими полюсами мысли с тем же быстрым маятниковым размахом, которое владело мной в противоречивом отношении к Бьянке.
Время от времени Совет появлялся в передней, чтобы проинспектировать фреску и пробубнить свое невнятное одобрение, но кроме них, да нечастых приходов Кози и Коланджело, визитеров у меня больше не было. Потом как-то днем примерно шесть недель спустя окончания наших отношений, рисуя высоко на подмостках, я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной — Бьянка стояла в дверях тридцатью футами ниже, в серой свободной тюремной униформе, что скрывала ее фигуру. Наши взгляды пересеклись на мгновение, потом она показала на стены и произнесла: «Красиво.» Она прошла глубже в комнату, нагибаясь под балками, и провела взглядом по тесно расположенным образам. «В набросках этого не было…» Она подняла взгляд на меня, отводя от глаз прядь волос. «Я не понимала, что ты такой изысканный.»
«Извини», ответил я, столь охваченный эмоцией, что был неспособен реагировать на то, что она сказала, только на то, что чувствовал сам.
Она звонко рассмеялась. «Извиняешься за то, что ты хорош? Не надо.»
«Ты понимаешь, что я имею в виду.»
«Нет… не совсем. Я думала, что пойму, придя сюда, но нет.» Она встала в позу на фоне фрески спиной к ней, подняв правое колено и закинув левую руку за голову. «Я думала, что буду изображена так.»
Было так тихо, что я мог слышать слабое жужжание мотора наших отношений.
«Я не должна была сюда приходить», сказала она.
«Я рад, что ты пришла.»
«Если ты так рад, то почему стоишь там наверху?»
«Я сейчас спущусь.»
«И все-таки», сказала она через удар сердца, «ты остаешься там.»
«А как ты?»
«Хочешь, чтобы я солгала? Единственная причина, по которой, мне кажется, ты спросил меня это, что ты хочешь, чтобы я солгала. Ты знаешь, как я. У меня разбито сердце.» Она провела рукой по балке и посмотрела на ладонь, словно в проверяя на пыль или занозу. «Я не хочу спрашивать то же самое. Я знаю, как ты. Ты попал в противоречия. И теперь ты выглядишь испуганным.»
Я чувствовал себя заключенным в какую-то холодную субстанцию, словно сувенир жизни, сохраненный в люците.
«Почему ты не хочешь поговорить со мной?» Она усмехнулась еще холоднее. «Объясниться.»
«Боже, Бьянка. Я просто не понимаю, что происходит.»
«И поэтому ты принял интеллектуальное решение? Это реакция на экзистенциональное противоречие?»
«Не совсем.»
«Я шучу.» Она прошлась вдоль стены и остановилась, чтобы разглядеть одно из лиц.
«Я не знаю», ответил я. «То, что ты мне сказала… как ты можешь в это верить?»
«Думаешь, я лгу?»
«Я думаю, здесь наркотики в еде… в воздухе. Или еще в чем-то. Должен быть какой-то механизм. Какое-то рациональное объяснение.»
«Чему? Моему безумию?» Она прислонилась спиной к стене, чтобы видеть меня лучше. «Это непорядочно с твоей стороны.»
«Как это, непорядочно?»
«Ты станешь счастливее, если будешь думать, что я транссексуал после операции? Это моя иррациональная вера оттолкнула тебя? Пожалуйста!» Она играла кончиками своих волос. «Предположим, что я тебе сказала правду. Предположим, что с тобой я такая, какой ты хочешь, чтобы я была. Которой я сама хочу быть. Разве это более противно, чем если мой пол есть результат хирургии?»
«Но это неправда.»
«Предположи, что правда.» Она сложила руки и ждала.
«Я не знаю, что это значит. Но это не…»
«А теперь предположи, что именно тогда, когда мы начали устанавливать что-то прочное, ты разрываешь все на куски?» Голос ее чуть задрожал. «Во что это превращает тебя?»
«Бьянка…»
«Это превращает тебя в глупца! Но тогда, конечно, я живу в навеянной наркотиком фантазии, которая привела тебя к экзистенциальному противоречию.»
«В любом случае», сказал я, «наверное, я дурак.»
Было невозможно прочесть ее лицо на таком расстоянии, но я знал что ее выражение перемещается между гневом и отчаяньем.
«Ты в порядке?», спросил я.
«Боже! Что с тобой?» она зашагала к двери, остановилась в проходе, она стояла молча, казалось, довольно долгое время, глядя на пол, потом искоса взглянула на меня. «Я хотела кое-что доказать тебе сегодня, но я вижу, что доказательство это испугает тебя еще больше. Тебе надо научиться принимать вещи какими они есть, Томми, или ты не сможешь принять свое время. Ты не обманешь никого, кроме самого себя.»
«Я обманываю себя? Что это за шутка?»
Она повела рукой на фреску. «Ты думаешь, что все тобою нарисованное, это ложь. Не отрицай этого. Ты думаешь, что это надувательство. Но когда я уйду, это будет единственной живой вещью в комнате.» Она наполовину прошла в дверь, помедлила, а потом еле слышным голосом добавила: «Прощай, Томми.»
