брианином. Прикосновение к одному из шариков успокоило ее, а когда она проглотила наркотик, ей сразу стало легче дышать. Она уставилась на проступавшую на потолке коридора вену и, позволив пульсирующему свету загипнотизировать себя, ощутила, как становится чем-то золотистым, медленным и текучим, и внезапно преисполнилась уверенности и надежды.
Выход есть, сказала она себе. Господи Боже, выход есть!
Три дня спустя план был разработан до мельчайших подробностей, но на душе у Кэтрин было неспокойно: она опасалась, что Джон в очередной раз ее подведет. Он выглядел просто ужасно — глаза ввалились, щеки запали, а когда она захотела рассказать ему о своем замысле, он моментально заснул. Поэтому Кэтрин принялась исподтишка уменьшать дозу брианина, от которого он не мог и не стремился оторваться, она смешивала наркотик с возбуждающим средством, тем, что добыла из мха, росшего на поверхности легких дракона. Так минуло несколько дней, и хотя внешне Джон по-прежнему производил ужасающее впечатление, он слегка приободрился и стал понемногу соображать. Кэтрин понимала, что улучшение будет кратковременным, а возбуждающее средство представляет для Джона в его нынешнем состоянии немалую угрозу, но выбора не было. Если оставить его здесь, то, учитывая степень причиненного брианином физического разрушения, он не протянет и шести месяцев.
Придуманный Кэтрин план был до смешного прост, и она подивилась даже, как это он не пришел ей в голову раньше. Впрочем, одна она вряд ли отважилась бы на его осуществление, а вдвоем они все-таки могут на что-то рассчитывать. Джон пришел в восторг. Когда она растолковала ему свою затею вплоть до тонкостей, его глаза засверкали, на щеках заалел румянец. Слушая ее, он ходил по комнате, размышлял, отпускал порой замечания и уточнял детали.
— Филии, — проговорил он. — Мы… не причиним им вреда?
— Я же сказала тебе… Нет, если нас к тому не принудят.
— Хорошо, хорошо. — Он приблизился к занавескам у входа. — Разумеется, это не моя область, но…
— Что?
Он поглядел в щелку между занавесками, золотистое свечение на его лице чередовалось с полумраком.
— Джон, о чем ты?
— Да так… ни о чем, — ответил он после долгой паузы.
— Ты говорил о филиях.
— Они любопытны. — Джон пошатнулся, потом с трудом вернулся к Кэтрин, рухнул на кипу мехов рядом с ней и устремил на нее тоскливый взгляд. — Все переменится, — произнес он. — Когда мы выберемся отсюда, я… Я знаю, мне недоставало силы… Мне…
— Не надо, — прошептала она, гладя его по голове.
— Нет, надо, надо. — Он попытался сесть, но она удержала его в лежачем положении, и он подчинился. — Как ты можешь меня любить? — спросил он, помолчав.
— А что еще мне остается? — Она нагнулась, откинула свои волосы, чтобы не мешали, и поцеловала его.
Он раскрыл было рот, потом тихо рассмеялся. Кэтрин поинтересовалась, что его развеселило.
— Я думал о свободе воли, — ответил он. — Сейчас эта мысль кажется сущей нелепицей.
Кэтрин улеглась на меха. Ей надоело поднимать его дух. Она вспомнила, каким был Джон, когда только-только очутился здесь: веселый, энергичный, пытливый. Теперь же в редкие моменты просветления он занимался тем, что высмеивал общепринятые моральные ценности. Она устала спорить с ним, устала доказывать, что не стоит огульно хаять жизнь во всех ее проявлениях. Джон повысил голос; Кэтрин знала, что сейчас благодаря возбуждающему средству он испытывает прилив сил.
— Гриауль, — произнес он. — Ему принадлежит все, что находится здесь, даже самые мимолетные наши желания и надежды. Он стоит за тем, о чем мы думаем и что чувствуем. Когда я впервые, еще в бытность студентом, услышал о Гриауле, о его могуществе и о том, как он управляет людьми, то решил, что с большей глупостью мне сталкиваться не доводилось. Тогда я был оптимистом, а ты знаешь, кто такие оптимисты? Неопытное дурачье. Конечно, я не признавался себе в том, что я оптимист, я мнил себя реалистом, я считал, что совершаю те или иные поступки лишь по собственной воле, представлял себя этаким благородным красавцем из пьесы, который ни от кого и ни от чего не зависит. Я осуждал людей за то, что они полагаются на богов и демонов, ибо понятия не имел, как угнетает человека сознание того, что его дела лишены какой-либо значимости, что все — любовь, ненависть, привязанность, отвращение — составляющие чьего-то непостижимого промысла. Я и представить себе не мог, каким никчемным начинаешь тогда себя чувствовать.
Джон довольно долго распространялся на эту тему, его слова обрушивались на Кэтрин увесистыми камнями, отгоняли надежду и вселяли в ее сердце отчаяние. Потом, будто словоизвержение пробудило в нем чувственность, он захотел удовлетворить ее. Кэтрин ощущала некую отстраненность, она как будто раздвоилась, и ее двойник оказался запертым в клетке, воздвигнутой Джоном из исполненных безысходности фраз, но тем не менее она отозвалась, откликнулась на его ласки со страстью отчаяния. Его ладони обхватили ее груди, подобно тому, как облегает подводный камешек морская звезда. Странно, но факт: пустота в душе и необъяснимое удовлетворение от того, что она может видеть, как кто-то овладевает ее телом, распалили Кэтрин. Пленка пота на коже казалась ей шелковым одеялом, движения доставляли неизведанное прежде удовольствие, уносили в непознанный, головокружительный простор. Но когда все кончилось, она почему-то вообразила, что ее не любили, а попросту использовали и отбросили. Она лежала рядом с Джоном, вслушиваясь в доносившийся снаружи гомон филиев и вдыхая ставшую привычной вонь, и поняла вдруг, что достигла нижней точки своего падения: наконец-то объединилась с филиями, зажила их извращенной, полускотской жизнью.
Следующие десять дней ушли на подготовку к выполнению плана. Она испекла сладких пирожков и стала угощать ими филиев, которые сопровождали их с Джоном на ежедневной прогулке, причем всякий раз поворачивала обратно у туннеля, что выводил в пещерку призрачного винограда. Кроме того, она принялась усердно распускать слухи о том, что многолетнее изучение дракона все же принесло желаемые плоды. В день побега, перед тем, как тронуться в путь, она обратилась к филиям, которые стояли вокруг нее и висели гроздьями на веревках:
— Сегодня мне откроется истина! Гриауль будет говорить со мной. Созовите охотников и тех, кто собирает ягоды, пускай они дожидаются моего возвращения. Я вернусь скоро, очень скоро и передам вам волю Гриауля.
Филии зашумели, запрыгали, начали колотить друг дружку, а те, что висели на веревках, разволновались настолько, что разжали руки и посыпались вниз, прямо на головы своих собратьев, и на полу пещеры образовались многочисленные кучи копошащихся и орущих филиев, которые, повопив, стали сдирать друг с друга одежду. Кэтрин помахала им и пошла прочь. Ее сопровождали Джон и шестеро филиев с мечами в руках.
Джон нервничал, всю дорогу искоса посматривал на филиев и донимал Кэтрин глупыми вопросами.
— Ты уверена, что они их съедят? Может, они не голодны?
— Ты думаешь, я даром их приучала? Съедят как миленькие.
— Да, конечно, только… Я не хочу, чтобы нам что-либо помешало. — Еще через несколько шагов осведомился: — А снадобья ты положила достаточно?
— Вполне. — Она посмотрела на него, отметив про себя, что щека у него подергивается, на лбу выступил пот, а в лице ни кровинки, и взяла Джона за руку. — Ты как?
— В порядке, — ответил он. — В полном порядке.
— Все получится, не беспокойся, пожалуйста…
— Я в порядке, — повторил он ровным голосом, глядя прямо перед собой.
Филии остановились у поворота. Кэтрин улыбнулась им и раздала пирожки, а потом они с Джоном миновали поворот и заползли в туннель. Какое-то время они сидели в молчании, затем Джон прошептал:
— Не пора?
— Еще немножко, для верности.
