Maxximum Exxtremum

самурайский», а это просто «МЕЧ»?! Я не понял: это готический, или как?!» Продавщица пыталась игнорировать, отвернувшись к какой-то дохлой черепахе. Но он знал магические словеса: «Шепелёв, деньги давай!» — громко провозгласил он, и она сразу ожила: «Будете брать?» — «Если готический, то будем — да, пап? А если просто — то елдак вам в рот — да, пап? Потрудитесь, пожалуйста, посмотреть» Чтобы не смотреть в этот момент на продавщицу, я присел и сделал вид, что завязываю шнурок, а сам, загнувшись, беззвучно удыхал. Продавщица с невозмутимым видом рылась-рылась в каких-то бумажках и наконец с ещё более невозмутимым видом объявила: «МЕЧ» — так и написано — «МЕЧ — 900 рублей» Я чуть не рыдал. «А ведь явно готический!» — не отставал Макс-сынишка, явно аппелируя ко мне. Я посмотрел: и действительно — явно. «НЕТ, — отрезал я однозначно-родительским тоном (только что разогнувшись и боясь загнуться опять), — это не готический — пойди сюда щас же!» И взяв вундернедоумка за руку, увёл.

14.

Я вынужден был рассудить логически: всего кнопок десять, два ряда по пять штук, две были, кажется, в верхнем ряду, одна в нижнем, промежутки в две-три кнопки — не столь уж много комбинаций. Кроме того, первая и последняя цифры отпадают — это я точно помню. 1 2 3 4 5/ 6 7 8 9 0. Это 3 5 8, или 2 6 9, или 2 5 8, или 4 7 9, или 3 6 9… — что-то точно и не помню, в каком ряду были две цифры… Действовать приходилось на ощупь… Внятно зажав всего лишь седьмую комбинацию, я открыл дверь. Зельцер сильно возликовала, бросилась мне на шею.

Зашли, занесли сову, мышей и Долгова — он был тоже доволен и выказал серьёзное намерение выкушать чего-нибудь спиртосодержащего — очень оригинально! Ещё он припомнил, как его оторвали от тёплой батареи и зачал ныть, что зря это сделали — там было очень хорошо, тепло и уютно, не то что здесь. Он кажется даже засобирался туда… Шрек дала Феде денег, наказав что именно на них купить (в её потребительскую алкокорзинку, какие бы напитки кто бы ни пил, всегда входила баклажка пива лично для неё, за что Зельцер обзывала её бездонной пивной бочкой). Долгов был для моциону присовокуплен к нему же, Шрек зашла в сортир, а мы с Элькой, сидя на кухне, сразу сплелись и стали целоваться.

Они вернулись, мы разъединились, г-жа Шрек устроила скандал, обвинив их в растрате её каких-то рупей и копеек. Долгову это очень не понравилось, он засобирался даже домой. Феде это радикально не понравилось, он стал радикально выступать экспрессивно, переходя даже на личности и потрясая своими деньгами, которых было 80 рублей. Надо ли говорить, что мы с Эльмирой, сидящие хоть и на разных стульях, но рядом, пользуясь моментом, целовались как дети малые — как будто мы всегда только и хотели этого, мы и хотели этого — обоюдно, в равной степени, сильно и постоянно! Вот оно, очевидное — невероятное! Мы сидели, приобнявшись сзади руками, сами с собой выпивая водочку, ухаживая друг за другом, мило болтая и прикалываясь, и как только они на минуту отвлекались или выходили, спешили целоваться. Шрек застала нас, когда нетерпеливая пьяная Элька влезла мне на колени, раскорячившись совсем неприлично, мы сосались даже с причмоком и постанываниями, а ладони мои явно были полностью засунуты в ее штаны в области жопы. «Ну вы даёте! — рассмеялась она, — тоже мне молодожёны! А я и не знала, что у вас такая любовь!..»

Зельцер нехотя слезла, оправляясь — лицо её было абсолютно дебильно-счастливым — без тени хоть чего-нибудь! Вот и вся её суть, подумал я, но как это возможно?! А прошлое?! А Толя?! а я, все мои страдания?! а все наши конфликты?! а наркота?! — ни хуя!! — будто и не было этого целого года, будто мы воссоединились после обычной двухдневной размолвочки! Мы хлопнули водки и, привстав, засосались как на свадьбе — я мягко высвободился, чтоб посмотреть на свою физию в зеркале — такая же хуйня! — пьяная рожица, которая так и светится нечаянно привалившим счастьем! Самый примитив, школьные прописи Омара Хайяма — вино и плоть, и всё! Я вновь кинулся к ней, она — ко мне, на шею, даже запрыгнула с ногами, я, держа ее под коленями и за попу, легко раскачивал и кружил, дюже потешая Шрека.

— Какой ты сильный, Лёшь, а говоришь: температура!

— А то!

Я перехватился и потащил её в зал, где Долгов уж озяб на «моём» диванчике, а Федя гонял сову. Внезапно я остро осознал, что давно уж меня подтачивает вопрос, где и каким образом мы будем почивать. Хозяйка решила его: попросила выдвинуть из-под упомянутого дивана некую кровать — она была что называется полутораспальная и вполне удобная и предназначалась для нас, а вот Феде выпал тяжкий жребий разделить ложе с уже укутавшейся и отвернувшейся к стенке любительницей пива. Эля отправилась в туалет, я скинул одежду и с облегчением юркнул под одеяло; Федя улёгся не раздеваясь.

Она выключила свет и присоединилась ко мне — в буквальном смысле — руками, ногами, губами. Мы как-то очень естественно и удобно сплелись — чего никогда не получалось раньше! — неторопливо и нежно поглаживая и облизывая друг друга. Было хорошо. Я был горячий и потный, но не дрожал. Я стал думать, что ей возможно и не нравится всё-это — то, что я горячий и потный, и то, что мы сплелись, и то, чего я потребую через минуту — как и не нравилось всегда раньше, просто она сейчас в меня вцепилась и от меня зависит. Уступки! Я попытался припомнить, возбудить себя возбуждением боли и злобы, но ничего этого не было! — как рукой сняло — такое идиоматическое выражение пришло на ум, когда я «вернулся» и понял, что она ладонями обнимает моё лицо, а я — её, а сами мы, конечно же, целуемся — не столь жарко, но как-то интересно, приятно, как будто в первый раз и не было ничего… и вообще — где мои семнадцать лет? — да вот они!

— Лёшечка, я очень по тебе соскучилась, — прошептала она.

— Я тоже, моя маленькая, я очень хотел этого, — ответил я, всё же затрясясь и усиливая хватку.

Мы страстно целовались несколько минут, потом замерли.

— Давай спать, — мягко предложила она.

— Ну уж нет! — как можно мягче и тише возразил я. — Повернись-ка ко мне попкой…

— Ну Лёшь, народу много… Давай завтра — все уйдут…

Её резоны я и сам понимал: мы с ней находились в центре композиции — до Алёши было полметра, до Феди и Шрека — чуть поболе, но заставил повторить их раз семь. На восьмой я отрезал — мой палец уже впился в ее дырочку, другие тёрли промежность, а вторая рука сильно тискала ее ягодицы.

— Так долго мучаться и ждать — теперь я не усну, не знаешь что ль меня, забыла, не хочешь?..

— Хочу, Лёшечка… неудобно… Лёшь, ну пожалуйста, не надо — давай завтра… — Она едва смогла прошептать это — мешал мой язык.

— Я потихоничку, Элечка, обещаю…

— Ну давай тогда хоть не туда…

— Ну почему?

— Ну… непривычно… больно… тесно… я буду…

— Всё будет тихо, давай…

Этот знакомый вроде бы текст, произнесённый совсем глубоким шёпотом — но всё равно чуть не прилюдно! — сильно возбуждал — и похоже, не только меня. Она медленно развернулась, свернувшись комочком, удобно выставив ее — это тоже возбуждало. Я с замиранием и стуком сердца прислушался: вроде сопят, Шрек храпит… Да и в рот им накот! Если бы при мне такое делали, то, конечно, неприятно — бестактно, мягко говоря. Но ведь я делаю — я это так, ничего, я в своём праве!..

Подлез к ней, не стал снимать трусы ни свои, ни ее… Спешить было некуда, шуметь нельзя, поэтому всё было тихо и долго — короче, нам (извините ещё раз за это местоимение) очень понравилось. После она, такая чистоплотная дочка, пошла в туалет, а потом опять мы сплелись, она жалобно прошептала, что у неё «всё там натёрто», я сказал, что ничего, привыкнешь теперь — надо чаще встречаться. Я не хотел её обидеть — да она и не обиделась.

— Я не хотел тебя обидеть, просто… — Объяснять было долго, да уж ей всё это было уже знакомо, разве что забыла…

— Я не обиделась, просто…

Мы опять перешли на язык поцелуев.

Могла бы закончить: «…просто я тебя люблю».